Нелюди 2. Шаг в бездну
Шрифт:
Плетеная дверь так и осталась неплотно прикрытой, но у Уолласа уже нет сил шевелиться. Сквозь полудрему он слышит тихие голоса. Кто-то из бродяг трындит на всеобщем, кто-то на лунном. Гости укладываются спать, возятся, ворошат солому. Похоже, светлые обустраивают себе уютные гнезда, – в Акенторфе для них держали подобные этим тесные комнатки, только по-людски предлагали подушки да добротные одеяла.
В печах пляшут, треская, язычки пламени. Пахнет эльфами, дымом, соломой, дубленой кожей и шкурами. Пахнет струганным деревом, плесенью, пищей, болотом. Чудятся сотни будоражащих воображение
Царапанув коготками, по телу молнией проносится легкий зверек. Выскочив откуда-то из соломы, он через щель под дверью сбегает во тьму коридора.
«Не успел! Сожрать не успел!» – Будоражится Уоллас. Оглядывается в поисках крысиных гнезд, ползает, ворошит сено и шкуры. Обнаруживает свертки холстины и деревянную чурку в углу, – тяжелый кипарисовый пень, на который можно сесть или поставить крынку с питьем, – но новых грызунов не находит. Тогда он снова ложится расплетать нити звуков и запахов, так кропотливо, что себя убаюкивает.
Взревев, Уоллас отшвыривает в сторону топор. Неудобный, зачем вообще нужен, игрушка в его огромных лапищах? Это вещь для дохляков. Таких, как мерзавцы-светлые или предатель-Магда, который и впрямь не явился. Ни в обещанный срок, ни во все минувшие две ладони из дней. Сволочь!
Задохнувшись от ярости, Уоллас со всей дури упирается в широкий, на четверть подрубленный ствол дерева. Помедлив, гигант наклоняется, задрав подол основания. Низко стонет, сопротивляясь, а потом Уоллас громоздится на ствол, давит, и живая колонна ложится на землю. Еще не веря в погибель, в туманном безветрии шелестят листья.
Он трудится там, где израстаются исполинские кипарисы, и из земли лезут похожие на лесные деревья. Неподалеку обосновались дозорные в гнездах, через неизменную хмарь они наверняка видят Уолласа, – от их стрел он не сбежит. Да и бежать теперь некуда. Разве что к мертвякам на погост…
Уолласа опять распирает. Он орет, громко воет от безысходности в темное, безлунное и беззвездное небо. Ему все равно, что подумают лучники. Он – Олас, тупой скот, что батрачит на Тохто.
Откуда-то издалека, из самой глубины Леса яростным рыком откликается тварь, вспугнув птиц и заставив оживиться дозорных. Уоллас замолкает, прислушивается. От жуткого, морозом до костей пробирающего клича твари почему-то становится очень спокойно. Будто Уоллас опять не один.
Так и есть. Он воззвал, и дождался ответа.
Вздохнув, Уоллас идет рубить ветки.
Ночи напролет он перетаскивает деревья. Отдельно стволы, отдельно – связки валежника. Складывает их на заднем дворе трактира, где разрубает, делит и приводит в надлежащий вид для хозяйства. Лесные деревья твердые, будто каменные, и топорище сделано из той же крепкой породы. К утру рукоять черная от крови из не успевающих рубцеваться мозолей. Батраки возились бы с таким поручением до глубины осени, причем всем кагалом. Но Уоллас сильный, и он нашел добрый повод приложения собственной
Иногда на пороге кухни появляется Им. Привалившись к дверному косяку, угрюмо обозревает владения, затем отходит в сторону и садится на корточки под крыльцом. Раскуривает трубку и долго смотрит, как трудится Уоллас. Щурится, выдыхая ленты белого дыма. Он никогда ничего не говорит и, кажется, ненавидит все вокруг так же сильно, как сам Уоллас. Часто вскоре появляется Черенок, с порога зудит над макушкой напарника, – тогда Им рывком поднимается, заканчивает с курением, даже если только что поджег травы, и уходит к сараям. На грязи двора остаются следы его башмаков, темные в желтоватой пыли.
Уоллас скоро потеряет счет времени в этом болоте. Магды по-прежнему нет.
Раз в день он отирается у кухонного крыльца с пустым ведерком из-под помоев, которое Черенок наполняет жратвой. Когда в баланде попадаются кости, Уоллас радуется и прямо у крыльца дробит их в муку челюстями. Он всегда голоден, нутро требует свежего мяса, Уоллас охотится на грызунов, – проворные, те разбегаются. Крысам легко укрыться в щелях под полом трактира, там, куда он не пролезет. Внизу часто дремлют батраки, немногословные одиночки, копошащиеся по хозяйству. Уже угасшие, но еще держащиеся на ногах рабы коротают отмерянный срок. Они немногим лучше мертвых с погоста.
Иногда, в особенно темные ночи, кто-то пронзительно воет в Лесу. Тогда тянет прочь из туманных Камней, снова дышать пряным запахом папоротников, и листвы, и влажной коры, и свободы, и выслеживать ползунов с дикими тварями. Кроме далекого зверя, с Уолласом никто не общается, и молчание становится в тягость. В голове давится полчище несказанных слов.
Иногда с кухни выходит Черенок Тохто, – покричать на батраков. Тогда все ускоряется, но вскоре снова вляпывается в трясину. В здешней жиже, кажется, даже время увязло.
Вот по двору волочется трактирный хья, его Уоллас легко отличает: тот сильно припадает на левую ногу и всегда опирается на узловатую рогатину костылька. Хья одет в те же обноски, что и остальные батраки, ничем особенным, вроде, не выделяется, разве что выглядит моложе прочих рабов, и острокостное лицо его вечно избито. Уоллас не может сказать, смазлив ли хья или нет, он со скрипом приноравливается различать бледный народ.
Когда хья отбивается от рук пьяных гостей, Уоллас отворачивается и уходит. Ему уже наплевать на извращенные эльфийские нравы. Он отравился болотными испарениями, его самого тянет блудить и чудить. Тревожит, горячит мысли черная кровь, вымывает из чугунного сна наяву, – он трусит на кромку леса, и корчует деревья до тех пор, пока не срывает мозоли.
А еще, у Тохто живут полудикие выродки. Кривые уроды, размером не больше телят, гладкокожие и горбатые, они сидят на цепях в дальнем от трактира сарае. Дергаются, щелкают голыми челюстями и злобно хрипят каждый раз, когда кто-то приближается к двери. Батраки с порога бросают жратву, выродки дерутся, отбирая друг у друга ошметки. Их зубы выбиты, языки выдраны, голени переломаны, чтобы далеко не ушли.
Трактирщик называет выродков своими хмырями. Уоллас тоже выродок, но как зовет его Им, он не знает.