Необъяснимая история

Шкворецкий Йозеф

Я с удивлением поглядел на нашего хозяина, его [около 2 стр. ] «Та, без которой тебе остаться бы должно безбрачным, / кроме нее, никому мужем ты стать бы не мог». [44] — Зачитав это вслух, Брут огляделся, точно ожидал, что мы с ним согласимся. — И он полагает, что этим тронет божественного Августа?

Мы помолчали. Я не нашел в этом стихе ничего, что оскорбило бы императора, но, разумеется…

— В таком виде это ни о чем не говорит, — сказал Кар.

44

«Скорбные элегии», Книга II, строки 163–164. [Перевод З. Морозкиной. — Примеч. пер.]

Он был известен как самый мускулистый из римских поэтов, а также — как такой тугодум, что смешную историю ему приходилось

повторять по три раза, а потом еще считать до ста, прежде чем он поймет ее соль.

Разыгрывая удивление, Брут спросил:

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как обстояло дело между императором и императрицей? [45]

Я начал считать: на сей раз Кар сообразил к тому времени, когда я достиг двадцати трех.

— Ах, да, — сказал он. — Да, конечно, знаю. Но Публий про это ничего не говорит.

45

Ливия была замужем за Тиберием Клавдием Нероном и родила от него сына Тиберия, который позднее стал императором. В 39 г. до н. э., еще до того, как Октавиан принял титул Август, его жена Скрибония родила ему дочь, после чего он с ней развелся. Год спустя он заставил Тиберия Клавдия развестись с Ливией, на которой тут же женился сам, хотя в тот момент она была на шестом месяце беременности. На самом деле Тиберий Клавдий даже был приглашен на их свадьбу и в отсутствие отца Ливии взял на себя роль свидетеля невесты. Когда Ливия родила Друза, Октавиан отправил его к его отцу, и по всему Риму ходили шутки, что у некоторых счастливых отцов дети рождаются всего через три месяца после свадьбы.

— Это, Кар, называется молчанием, которое говорит о многом. А еще иронией.

Я начал считать опять. Когда я дошел до тридцати семи, глаза у мускулистого поэта загорелись.

— Возможно, ты прав, Брут. Сомнительно, что Август это одобрит.

— Особенно в сочетании со строками, которые идут чуть дальше.

Развернув свиток, Брут начал читать. Он внимательно изучил стихотворение Овидия — возможно, даже выучил наизусть. Я не удивился. Брут алкал стихов, и если уж на то пошло, сам издал Овидия [около 5 сл. ] «Есть ли место святее, чем храм? Но оно не подходит / женщине, если она устремлена не к добру! Ступит к Юпитеру в храм, у Юпитера в храме припомнит / скольких женщин и дев он в матерей превратил». [46] — С многозначительным видом Брут сделал упор на слове «Юпитер».

46

«Скорбные элегии». Книга II. строки 288–290. Упоминание Юпитера — явная отсылка на тот факт, что «божественный» Август некогда был волокитой. Эту аллюзию усиливает использование в предшествующей строке латинского оригинала слова august — «нет ничего august, нежели храм». [Перевод З. Морозкиной. — Примеч. пер.]

Кар поглядел на него недоуменно. Куртий уловил, о чем речь, но расстроился (то ли потому, что не видел юмора в смелости Овидия, то ли потому, что усмотрел в ней только безрассудство) и заметил:

— Бедняге как будто все мало.

— Ты сказал, что хочешь знать наше мнение, — сказал Квинт. — Мнение молодых.

Брут повернулся ко мне:

— Тебе есть что сказать, Квест?

Я покачал головой:

— Квинт скажет это лучше меня. — Я тоже был ошеломлен этими строками, но обсуждать их мне не хотелось.

Разумеется, Квинт тут же их прочел:

— «Принцепс, может ли быть, чтобы ты, забыв о державе / стал разбирать и судить неравностопный мой стих». [47]

Кар оправдал всеобщие ожидания, сделав озадаченное лицо, и Квинт, стараясь защитить аллюзию, рассердился, хотя проявилось это лишь в проступившей у него на лице легкой краске. И все же я знал, что он сказал бы, не будь Кар двадцатью годами его старше и чиновником верховного суда. [48]

47

«Скорбные элегии», Книга II, строки 219–220. [Перевод З. Морозкиной. — Примеч. пер.]

48

Он был наставником детей Германика.

Симерия запела, поэтому мы прервали дискуссию и стали слушать привлекательную девушку с приятным, чуть хрипловатым голосом. В выборе любовниц у Брута всегда был превосходный вкус и, по всей вероятности — несмотря на его

гигантский живот, — еще и другие таланты. Песня, которую под ласкающий аккомпанемент арфы пела Симерия, так же, наверное, не тронула бы сердце императора. В лучшем случае он бы заявил, что она ему не нравится. Впрочем, Симерия не осмелилась бы исполнить ее в присутствии августейших особ. Но здесь веселая безнравственность никого не оскорбляла. Мы все были искренними почитателями императора, отчасти потому, что (во всяком случае, в юности) он действительно вел себя в соответствии с мифологией, — разумеется, осмотрительно. Но опять же, даже Зевс предпочитал молчать о своих похождениях.

Когда песня закончилась, Брут спросил:

— А ты, Симерия? Ты книгу читала?

— Нет, Брут, — ответила девушка. — Хочешь, чтобы я прочла эти стихи? Может, мне положить их на музыку?

Брут рассмеялся:

— Неплохая мысль. Это принесет тебе большой успех повсюду. В одном фригидарии [49] в Байях кто-то написал на стене одну-единственную строку из «Искусства любви», быть может, ту самую, что разгневала Августа. Учитывая размах его завоеваний, с ним, наверное, тоже произошло нечто подобное. Быть может, даже не раз.

49

Прохладная комната в термах. — Примечание переводчика.

— Что это за строка? — спросил Кар.

— Тертулия, Нимфидия, Кения, Терентилла, Руфилла, Юния, — не обращая на него внимания, стал загибать пальцы Брут, — Сальвия Титизения — и это немногие имена, которые сразу приходят в голову. Император — настоящий жеребец. Но такое даже с жеребцом может случиться.

— О какой строке ты говоришь? — не унимался Кар.

— Лучше ты ему скажи, Куртий. Если я не ошибаюсь, он посвятил это стихотворение тебе.

— Не это, — отозвался Куртий, — но я знаю, о каком ты говоришь. — Он вполголоса прочел Кару строки, и мне вспомнился полдень в (термах) [около 10 стр. ] Она порицает не только лицемерие императора, но и его вкус как литературного критика, — сказал Брут. — Надо же написать такое про основателя величайшей в Риме библиотеки! Я цитирую: «Август, взгляни на счета за игры, и ты убедишься, как недешево их вольности встали тебе. Был ты зрителем сам и устраивал зрелища часто, [1 стр. ] смотрел на театральный разврат. [1 стр. ] стоит ли кары большой избранный мною предмет». [50] — Брут отложил свиток, и пока мы читали дальше, сказал: — И дать такой совет высочайшему судье в империи? Не знаю (как)

50

«Скорбные элегии», Книга II, строки 509–516. Вся строфа целиком проясняет аллюзии: «Август, взгляни на счета за игры, и ты убедишься, / как недешево их вольности встали тебе. / Был ты зрителем сам и устраивал зрелища часто, / ибо в величье своем к нам снисходителен ты. / Ясным взором очей, что нужен целому миру, / ты терпеливо смотрел на театральный разврат. / Если можно писать, подражая низкому, мимы, / стоит ли кары большой избранный мною предмет?» [Перевод З. Морозкиной. — Примеч. пер. ] Столь явную критику лицемерия императора едва ли можно счесть постыдным раболепием.

6

встал и направился ко мне с распростертыми руками, словно для того, чтобы заключить меня в объятия. Но потом только с жаром пожал мне руку и, раздвинув в улыбке мясистые губы, сверкнул новыми зубами из слоновой кости. [51]

— Доброго тебе дня, Квест, доброго тебе дня! Ты пришел в самый подходящий момент!

Нам подали вино и блюдо креветок.

— Прокулея отправилась повидать Сальвию Титизению, [52] — продолжал Цецина, — а когда вернется, у нас будет для нее сюрприз!

51

Стоматология в Древнем Риме была сравнительно развитой, поэтому такой состоятельный человек, как Цецина, мог себе позволить заменить собственные зубы своего рода протезом.

52

Если это та самая Сальвия Титизения, о которой Марк Антоний упоминает как об одной из возлюбленных Августа (см. письмо Антония к Августу, которое я цитирую в моем комментарии), то посещение ее Прокулеей говорит о многом: мать Квеста могла искать союзника, который заступился бы перед императором за ее несчастного бывшего возлюбленного.