Необъяснимая история
Шрифт:
Я недоумевал, о чем он говорит, но промолчал. Возможно, он имел в виду мое присутствие в доме, но это едва ли удивит мать. Я оглядел атриум, который он недавно украсил великолепными алебастровыми колоннами. Алтари с масками его предков [53] выглядели новыми и, вероятно, таковыми и являлись, потому что те, которые стояли у него до свадьбы, были не из черного дерева. Мой взгляд скользнул к череде бюстов и статуй, сплошь величественных, сплошь из греческого мрамора: Платон, Сократ, Диана, Леда с Лебедем, Аполлон, Геркулес. А перед таблинумом [54] на небольшом помосте справа от занавеса стояло великолепное скульптурное изображение хозяина дома, то самое, которое я видел в процессе создания. Расимах победил: бородавка размером с небольшую вишню красовалась
53
Согласно обычаю, римляне украшали свои жилища посмертными масками своих прародителей, чтобы подчеркнуть, каким почтенным и благородным является род владельца.
54
Символический супружеский покой, отделенный от атриума занавесом.
Я снова повернулся к живому оригиналу.
— Не хочешь узнать, какой сюрприз? — нетерпеливо спросил Цецина.
Бородавки на прежнем месте я не увидел — вероятно, над ней потрудился Антоний Музон. [55] Лекарь был жадным, и дохода, который он получал, врачуя болезни императора, ему было мало. Сделал это Цецина, чтобы понравиться матери? Или она сама его попросила?
— Ладно, не спрашивай. Так даже лучше, ведь тогда это будет сюрприз и для тебя тоже!
55
Личный врач Августа. Говорили, что он не раз возвращал недужного императора с порога смерти.
Он захмыкал так, что закачался второй подбородок, но мне показалось, он немного похудел. Рука матери? Маловероятно. У него было несколько рабынь, которые, судя по виду, не слишком утруждали себя заботами в этом поставленном на широкую ногу доме. Но Цецина был влюблен в мою мать, любил ее последние двадцать пять лет, утоляя безответную страсть на пирах и раздаваясь вширь.
— Хорошо, но я пришел спросить тебя кое о чем другом. Ты говорил, что мать ходила к императору, интересно…
— Интересно — что? — быстро прервал меня Цецина. Ему, казалось, было не по себе. Его лицо залилось краской.
— Интересно, зачем, — сказал я. — В конце концов, она не близкая родственница Овидию, а что до меня, то в детстве я звал его «дядей», хотя родство у нас весьма отдаленное, если он мне вообще дядя. Он приезжал к нам, когда я был совсем маленьким, но, женившись на Аницее, [56] перестал. Время от времени он привозил подарки мне и иногда матери тоже. Однажды, вернувшись с Ильвы, он…
56
Третья жена Овидия. Ее имя сохранилось только в рукописи Квеста. Несколько далеко не надежных источников называют ее Клавдией.
— Ты говоришь вот про эту? — Цецина указал на статую Венеры из черного дерева, которая стояла между мраморной Ледой с Лебедем и Минервой в обличье африканской девушки, к тому же пигмейки.
Венера казалась совсем чужой среди этих мраморных шедевров.
Цецина, наверное, прочел это по моему лицу.
— Она тут плохо смотрится. — Он вздохнул. — Но Прокулея настояла… — Внезапно он умолк.
Некоторое время спустя я сказал:
— Ну… Об этом я и пришел тебя спросить. Почему? Он даже записки ей с Понта не прислал.
Теперь он совсем расстроился и снова взялся за ритмическую гимнастику переплетенными пальцами, как это было в те дни, когда он смотрел на Прокулею телячьими глазами, а она позволяла ему любоваться своим классическим профилем. Я невольно хихикнул.
— Что тут смешного? — спросил он, покраснев.
Я с улыбкой указал на его шевелящиеся пальцы, Цецина тут же перестал. Мы посидели молча. Через компливиум [57] в атриум залетела бабочка.
— Скажи же! Что ты думаешь? Почему?
57
Компливиум — отверстие в потолке атриума, через которое в расположенный на середине имплувиум [искусственный прудик или бассейн внутри помещения. — Примеч. пер. ] падал дождь.
— Я… — Цецина снова осекся и посмотрел на меня долгим серьезным взглядом маленьких глаз. Тут я услышал необычный в этот час звук:
В этот момент в атриум вошел раб Аленус и объявил, что [2 кол] за бюстом. Как и ваяя Цецину, скульптор в точности воссоздал оригинал, но Прокулея была неподвластна времени. И в сорок пять она оставалась такой, какой я ее помнил ребенком, в покачивающихся носилках, когда скорее ощущал, чем видел ее красоту, и когда Рим — весь Рим, какой я знал в том юном возрасте — казался мне столь же восхитительным, как и она. Теперь глазами взрослого мужчины я глядел на бюст работы Расимаха, и она действительно была похожа на Афродиту.
58
Указ Юлия Цезаря запрещал движение по Риму тяжело груженных повозок в дневные часы, чтобы они не мешали пешеходам.
Но зачем она ходила к Августу?
Рабы внесли завернутый в холстину бюст в атриум, и здесь Расимах, схватив холст за уголок, театрально сорвал его. С этого момента Цецина уже не мог внятно вымолвить ни слова. Быть может, Юпитер судил его жене умереть менее чем через полгода после моего отца? Теперь он стоял, любуясь творением Расимаха.
Наконец, справившись с собой, он начал отдавать распоряжения. Рабы оттащили бюст к таблинуму и поставили перед занавесом и чуть слева. Теперь по одну его сторону стоял увековеченный в мраморе Цецина с подбородками, бородавкой и обвислыми щеками, по другую — Прокулея с огромными глазами и патрицианским носом. Пока я переводил взгляд с одного на другую, мне пришла в голову строка собрата Овидия по призванию: «Sic visum Veneri…» [59]
59
Это цитата из сборника Горация «Оды» (I:33.10): «Sic visum Veneri, cui placet impares / Formas atque aimos sub iuga acnea / Saevo mittere cum ioco» [К Альбану Тибуллу: «Так Венере самой, видно, уж нравится / Зло шутя, сопрягать тех, что не сходствуют / ни душой, ни внешностью». Перевод А. Семенова-Тян-Шанского. — Примеч. пер.]
Льющиеся в компливиум солнечные лучи освещали мраморный лик Прокулеи, и мгновение спустя в двери вошла она сама, моя мать во плоти. Цецина поспешил ей навстречу, снова запинаясь и путаясь в словах. Она вышла за него ради меня? Чтобы он меня усыновил? Она ведь могла
7
Весталис [60] читал, пока я мелкими глотками пил фалернское и молча наблюдал за ним.
— Знаешь, какова ширина Дуная в том месте? — спросил он, скривившись. — Потребовалось бы по меньшей мере море крови!
60
Сын местного лигурийского царька Юлия Коттия-младшего, из выдающегося и прославленного рода. По всей видимости, он отслужил годичный срок в армии как старший центурион (примус пилус) в стоявшем на Рейне легионе под командованием одного из легатов Германика и (очевидно, в 13 г. н. э.) был назначен префектом (praefectus orae maritinae), управлявшим побережьем Понта (Черного моря). Овидий мог искать его милости, потому что заступничество перед Августом одержавшего немало побед военачальника и сына царя, к тому же клиента Рима, могло оказаться полезным. Судя по всему, поэт переборщил с описанием его воинской доблести, как это видно из данного фрагмента. В Книге 4.7 он превращает незначительную стычку в грандиозное сражение с реками крови, окрасившими алым воды Дуная, и «грудами порубленных геттов» на поле боя, якобы сраженных Весталисом единолично.
В ответ на это остроумное замечание Агрикола хрипло хмыкнул. Весталис вернул мне свиток и попробовал вино, которое было совсем недурным.
— Значит, он преувеличивает? Выходит, и битвы-то особой не было? — спросил я.
— Единственное, что в этой поэме точно, так это блеск моих доспехов. Я взял себе за правило начищать их, и от моих людей требую того же. Это обычно пугает варваров. В Эгиссе они пришли в такой ужас, что даже раненый у нас был только один: Тарн из первой когорты вывихнул колено, когда прыгнул с крепостной стены. — Он помедлил. — Может, он описывал всю сцену с чужих слов? Ты ведь участвовал в нескольких битвах, ты…