Непарадигматическая лингвистика
Шрифт:
Однако в течение многих лет (десятилетий? столетий?) местоимения обычно воспринимались как некая второстепенная по значимости часть речи; в основном описывались три их функции: дейктическая, посессивная и анафорическая. Но в последние годы ХХ века появились труды, где местоимения по сути объявляются смысловым центром языковой системы. Прежде всего – это работы Н. Ю. Шведовой [Шведова 1998]. Считаю нужным здесь процитировать большой пассаж из ее книги «Местоимение и смысл»: «Системой местоимений охватываются самые общие понятия, которые далее получают разнообразные, иерархически организованные именования в лексике, формализуются в грамматике и морфемике, обозначаются словами связующими и квалифицирующими. В классе местоимений сосредоточены и абстрагированы понятия (смыслы, «идеи») живого и неживого, личности и неличности, движения, его начала и завершения, предельности и непредельности, частного и общего, количества, признака сущностного и
Система местоимений, характеризуемая четкостью и глубиной своего строения, по своей природе самодостаточна, она обращена, в то же время, ко всем другим классам слов и с ними сложно взаимодействует. По уровню абстракции эта система стоит над всеми другими классами слов: она осмысляет их устройство и их взаимные связи. Класс местоимений – это арсенал смысловых абстракций, заключенных в языке в целом» [Шведова 1998: 8]. Более того, Н. Ю. Шведова описывает местоимения почти библейским языком, говоря об «исходах» – местоимениях, которые означают глобальные понятия «бытия». На ее подробной классификации местоимений мы пока останавливаться не будем.
Небезынтересной является и привычная для нас, практически примелькавшаяся, местоименная парадигма. Она представляется такой же привычной, как и, например, парадигма имени. Но это не так. Мы знаем, что последовательность падежей в языковых описаниях иногда меняется. Местоименная же парадигма иконична. Мною была высказана ранее гипотеза, что парадигматическая дистанцированность местоименной парадигмы является удобным металингвистическим устройством для описания личностной дистанцированности [Николаева 2001]. Рассмотрим элементарную графическую схему:
Видно, что на один шаг от Я удалены как Ты, так и Мы (очевидно, инклюзивное). Далее. 3ы удалено от Я на два шага и, действительно, социально дистанцировано в большей степени. Максимально же удаленным от Я является Они, отстоящее от него уже на три шага. И т. д. В работе [Николаева 2001] подробно демонстрируются социальные и языковые возможности преодоления и/или подтверждения этих выраженных в местоименной парадигме расстояний. (Еще более подробно описываются средства замены местоимений полнозначными словами для снятия / увеличения этой дистанцированности в языках разных ветвей в книге [Майтинская 1969].) Разумеется, местоимения входят в общую систему нормативного употребления форм содержательных языковых категорий, когда занимают там «правильные» места с традиционной категориальной семантикой. Когда же они занимают «неправильные» места, они приобретают еще дополнительную семантику, как бы «второй» ее ярус. Например, в русском языке неопределенные местоимения не употребляются при именах собственных, поэтому высказывание Ее муж – какой-то Петров приобретает некие пейоративные коннотации. Точно так же посессивные местоимения не употребляются при именах «неотчуждаемой принадлежности» и ряде других показателей, поэтому высказывание Он всегда в три часа ест свой суп означает, что речь идет о конкретном и, видимо, привычном супе. Об этом подробно написала в своей книге о местоимениях Е. М. Вольф [Вольф 1974]. Интересно при этом, что приводимые ею иберо-романские примеры легко «перекодируются» в русский (и, видимо, не только в русский) материал.
Несомненно, что местоименные клитики входят в класс местоимений, как и «слабые» местоимения, о которых писалось в параграфе третьем. На естественный вопрос, почему же о них говорилось в предыдущем разделе, а не в этом, хочу ответить, что мне было важно показать пестроту неясного метатеоретически класса клитик, как некоей не совсем приятной для языковедов, но все же существующей «свальной кучи», разобрать которую может только новая лингвистическая теория.
Посмотрим на местоимения [79] с точки зрения их партикульного состава. По крайней мере в славянских языках они являются либо единичной партикулой, вроде клитик го, му, ме и т. д., либо партикульным кластером, вроде то + тъ, э + то, та + ко + й(jь) и под.
79
Разумеется, мы имеем в виду местоимения индоевропейских языков, считая принципиально важным, излагая теоретические положения, приводить общепонятные для большинства лингвистов примеры.
В главе первой в разделе, посвященном «скрытой памяти» языка, было показано, какую сложную комбинацию партикул представляет собой русское я, восходящее к интродуктивной комбинации «вот + он + я». Именно «скрытая память» диктует, как оказалось, употребление / неупотребление этого местоимения в русской речи.
В лингвистической теории местоимения обычно изучают в их эволюции, привлекая при этом и общую прагмасемантику их употребления: то есть то, как развивались парадигмы местоимений – лица, числа, падежа. Во-вторых, очень много интересных работ посвящено семантике и функции отдельных классов местоимений и отдельным местоимениям, в частности.
Какие же вопросы встают при «партикульной» точке зрения на местоимения? Это вопросы совсем другого рода. А именно:
• Почему из одного и того же набора партикул в одних случаях порождаются местоимения, а в других – частицы? Иначе говоря, почему не + къ + то – местоимение, то + то – частица, а не + же + ли – частица-союз? Почему инъ – местоимение, ед + инъ – числительное, а ин + о – союз? Почему къ + то – местоимение, а та + къ – «местоименное» наречие? То есть можно сформулировать общую проблему следующим образом: что важнее при соединении частиц в кластеры, которые начинают относиться к разным частям речи: изначальная смысловая заданность каждой частицы-партикулы или ее позиция в кластере?
• Почему в языках типа русского или немецкого местоимения не представлены в форме клитик? Хотя, как говорилось, уже находят, исходя из общей теории, «слабыми» местоимения в немецком языке, но можно считать их таковыми и в русском высказывании вроде Да ему это уже сто раз говорили!, где как будто бы представлен прекрасный «ваккернагелевский» кластер ему это, несомненно не имеющий акцентной выделенности.
2
Многократно обсуждавшееся в настоящей работе положение о том, что основное свойство партикул, если им не удалось стать примарными единицами, это стремление «прилипать» к чему-либо, в традиционной теории декларировалось обычно на тех примерах, где партикулы приклеивались к знаменательным основам в виде аффиксов. В случае местоимений подобное склеивание становится особенно важным для метатеоретических дискуссий. А именно, принято считать, что само употребление местоимений маркировано и они имеют «дейктическую» природу. Тогда можно поставить вопрос: а почему же в таком случае к ним добавляются окончания, флексии, дублируя, таким образом, дейксис? Можно на этот вопрос ответить так, что здесь имеет место парадигматическая аналогия, связанная с изменением знаменательных слов. Можно ответить и в духе работ К. Шилдза, что семантика партикул-местоимений постепенно стирается и требует добавления в виде повторного дейксиса, и тогда вновь требуется для словоформы вводить «эмфатическое подчеркивание».
Традиционное описание индоевропейских местоимений обычно сводится к описанию создания, построения их словоизменительной системы (подобное описание мы также представим ниже) и эволюции самой прономинальной парадигмы. Между тем можно представить себе и такое описание местоимений, когда опорными точками, инициалями местоимений, являются партикулы, и дальнейшая классификация местоимений осуществляется именно по ним. Наше описание покажет, насколько различными представлялись парадигмы индоевропейских местоимений, реконструируемые даже в работах самых серьезных авторов. Причиной этого, как кажется, можно считать то, что, несмотря на общее согласие по поводу того, что прономинальные парадигмы формируются дейктическими частицами, авторы предлагавшихся реконструкций не всегда единообразно рассекают прономинальную форму на Часть 1 + Часть 2. По этому поводу см. высказывание К. Шилдза [Shields 1994: 308]: «What is especially curious about I. – E. scholarship is its silence regarding the original functions of these deictics which have been affixed to personal pronominal forms» [80] [«То, что действительно является курьезным в традиции индоевропейского языкознания, так это молчание индоевропеистики относительно первичных функций тех дейксисов, которые стали аффиксами прономинальных форм»].
80
Несмотря на подобные осторожные высказывания, сам К. Шилдз обычно называет эти частицы «дейктическими», хотя и этот ярлык может считаться слишком прямолинейным.