Непобедимая
Шрифт:
— По неоспоримым фактам. Он убедился, что я умею доить коров и запрягать лошадей…
— Не возьму в толк! При чем тут коровы и лошади?
— Да при том же! У этого негодяя свои незыблемые понятия. Он видел многих генералов — немецких, английских, итальянских, французских. Видел их жен. И он не может, понимаешь, не может представить, что жена генерала еще недавно была обычной крестьянкой. Жила в деревне, доила коров, жала рожь и даже косила. Для него это непостижимо! Немыслимо! Так же, как для нас немыслимо представить
— Да… — задумчиво отозвался генерал. — Очевидно, такое выше их понимания. Интересно, что за столько лет ты ничего не забыла, смогла все это проделать без всякого труда.
— Должно быть, это на всю жизнь…
— А знаешь, я, пожалуй, тоже смог бы, — продолжал так же задумчиво Карев.
Она подняла на мужа недоумевающий взгляд:
— Что бы ты смог?
— Сработать на токарном станке любую деталь. Подумаешь, всего двадцать один год, как оставил цех…
БОРИС РАЕВСКИЙ
БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ДОЛГЕ
Это было в сорок втором.
В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.
Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.
В многослойных заскорузлых — в гное и сукровице — бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.
Он был, видимо, в беспамятстве.
— Мается братишка, — вздохнул сосед слева, пожилой сапер. — Беспокоится…
И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать…
Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:
«Как же он еще жив?! Чудо…»
Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало — жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.
«Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…»
Четкий, хоть и негромкий, стук рассек тишину.
Соседи не поняли — контуженный? Потом увидели: в руке у новичка зажата пуговица. Большая черная пуговица. Ею он и стучит по тумбочке.
Раненые раздражительны. Сапер — его ноги, прошитые автоматной очередью, садняще ныли, и вдобавок донимала бессонница, — сапер позвал сестру.
Она подошла к новичку, переложила его беспокойную руку с тумбочки на постель.
Прошло с четверть часа. И вдруг в тишине опять, словно дятел:
«Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…»
В течение нескончаемо долгой, разорванной на клочки хрипом, стонами и проклятьями госпитальной ночи сестра несколько раз водворяла эту мятущуюся руку на койку.
Но рука — упрямо, фанатично — делала свое.
«Та-та-та… та-та… та…»
Казалось, в этом израненном, обескровленном теле уже вовсе нет сил. Человек не принимал пищи, не говорил. И только рука… Она как бы жила самостоятельно…
Утром в коридор заглянул «ходячий» сержант. Присел возле койки сапера.
«Та-та-та… та-та… та…»
Стук был совсем слабый. Ночью сестра вынула пуговицу из рук раненого, и он стучал теперь просто костяшками пальцев.
— Вот так, — с досадой повернулся сапер к сержанту. — Вот так и долбит. Всю ночь…
Сержант прислушался.
«Та-та-та… та-та…»
И вдруг сержант насторожился. Да, конечно!.. Это же…
— Рация! — шепнул он.
И медленно, по слогам, стал вслух читать:
— Тре-тий!.. Тре-тий!.. Я — седь-мой… Бо-е-за-пас на ис-хо-де. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Я — седь-мой. При-ем… При-ем…
В коридоре стало тихо.
Так вот что терзало новичка!.. Снаряды! Его товарищам не хватало снарядов…
Раненые переглянулись. Сапер угрюмо выдохнул: «Э-эх!» — и отвернулся к стене.
Старушка нянечка перекрестилась.
И вдруг сержант вскочил. Бросился к подоконнику. Схватил с него зажигалку — самодельную зажигалку из гильзы — и застучал по столу:
«Та-та… та-та-та…»
— Седьмой!.. Седьмой!.. — в такт морзянке шептал он. — Вас понял… Вас понял… Высылаю снаряды. Сейчас же высылаю снаряды… — И совсем не по-уставному добавил: — Полный порядок, дорогой…
Замотанный бинтами новичок вдруг рванулся.
Сестра бросилась к нему. Уложила. Глаза у бойца теперь были спокойные. И черные губы не дергались. И весь он как бы враз обмяк.
Все… Да, все… Он выполнил свое… Честно. До конца.
Через два часа он умер.
ИЛЬЯ ТУРИЧИН
ПРОСТО ФЕДЯ
Чем дальше продвигались мы на восток, тем пустыннее выглядели за окнами поля, перелески, деревни. Все здесь опалила война. Где еще недавно были избы, торчали одинокие прокопченные печи с длинными кирпичными трубами. Будто жирафы с отрубленными головами.
Иногда наш поезд замедлял ход, и мимо окон проплывали обгорелые остовы железнодорожных вагонов, опрокинутые помятые цистерны и даже паровозы, на вид еще совсем целые, с лоснящимися красными ободами колес. Словно бы сами машинисты своротили их набок, чтобы удобнее было протирать тряпками.