Непобежденные
Шрифт:
– Ребята, кто у вас? – спросили из соседней камеры. Голос девичий.
– Я – Шумавцов, – сказал Алеша.
– А я – Катя Гришокина… Нас в камере много: Маша Моисеева, Маша Лясоцкая, Акулина Бурмистрова, Мария Кузьминична Вострухина, Капа Астахова. У нее брат – партизан.
– А за что взяли тебя и Бурмистрову? – спросил Алеша.
– У Акулины сын в отряде. Мы ходили с ней в лес, еду носили, стирали партизанам белье. А Николая, сына Акулины, немцы поймали, раненого, когда линию фронта переходил. Николай ночевал у Рыбкиных. Отец у Володьки тоже партизан. Меня Иванов
«Хотеевых нет!» – порадовался Алеша.
Он лежал у щели и мог, наверное, даже потрогать руку Кати Гришокиной. Катя и Бурмистрова в их группе не состояли. Может, хватают всех подряд, кто так или иначе связан с партизанами…
Ничего толком не знают!
И спохватился: Бурмистров ночевал у Рыбкиных. Володя – совсем мальчишка. Если его возьмут, выдержит ли пытки? Бьют зверски… Почему-то увидал печку. Как же бабушка-то? Свечу перед иконой жжет? Молится?
Проснулся от пинка в бок. Сергей Сахаров зубы скалил:
– На допрос, Шумавцов! Вместо зарядки. Приготовиться Апатьеву!
Все тот же кабинет старшего следователя.
Сахаров подвел Алешу к столу Иванова. Митька развернул круглый колпак лампы: свет ослепил, и в то же мгновенье – удар в зубы.
«У Митьки свинчатка в руке!»
Во рту – кровавая каша. Кровь стекает с губ на рубашку.
– Сколько в твоей группе народу? Поименно, быстро!
Алеша стоял перед Митькой, слышал вопрос, но до Митьки – дела нет, уже ни до чего дела нет. Остается дожить дни, часы, потом ничего уже не будет.
– Имена! – заорал Митька. Алеша показал рукой на свои зубы. – Говорить не можешь? Садись, пиши.
Иванов положил лист бумаги, пригнул колпак лампы к столу. Сам обмакнул перо в чернила, подал ручку.
Алеша ручку взял, сел, нарисовал на белом, на сияющем под сильной лампой листке ромашку.
– Сам напросился! – наотмашь, по тому же месту, как молотком. Свинчатка у гада.
Тотчас поволокли, взгромоздили на лавку. Стулов ударил по спине шомполом, раз, другой, третий.
– Тащите его в камеру! – разрешил Иванов. – Соцкого ко мне!
– Но ты Апатьева велел! – напомнил Сахаров.
– Апатьев подождет.
Соцкому отсчитали десять ударов резиновым шлангом по ягодицам.
Они лежали рядом, Шумавцов и Соцкий. Алеша вспомнил. Ведь это Прохор нарисовал карту деревни Шупиловки. Отец у него лесник. Отец провел сына по лесу, расположение объектов немецкой обороны были указаны точнейше.
Соцкий лежал с закрытыми глазами. Не стонал, дышал толчками. Алеше стало совестно: усомнился в товарище.
Через час пришли за обоими. Соцкого – на выход, домой. Шумавцова отвели к врачу. Зубы выбиты, десны кровоточат. Врач, немец, два часа обрабатывал раны. И выписал бюллетень!
– Куда мне с ним? – стараясь не двигать губами, спросил Алеша.
– Домой! – пожал плечами Иванов.
И Шумавцова повезли домой. Правда, руки завели за спину, скрутили
– Алеша! – Увидел: у бабушки губы дрожат.
– Показывай свои тайники! – заорал Иванов.
– А что вы ищете?
– Документы, шифры, оружие.
– Документы мои у вас.
– Мне нужны донесения. Комсомольский билет.
– Не имею.
– У тебя нет комсомольского билета? – изумился Митька. – У Хотеевых нашлись. И у тебя найдем. Или ты, испугавшись немцев, сжег свою святыню?
Приставили лестницу в сенях к чердаку. Руки не освободили. Пришлось Алеше лезть, полагаясь на ловкость.
Евдокия Андреевна – глаза на иконы, молилась без молитвы. Алеша-то ведь лазил на чердак, что-то прятал.
Тайник искали усердно. Начальник полиции Семен Исправников, полицаи Сергей Сахаров, Александр Сафонов.
Кроме паутины, ничего не нашли.
…Через десять лет, в 1952 году, Шумавцовы крышу меняли. Своим открылся тайник Алеши. Да еще какой тайник! Немецкая винтовка, парабеллум, солдатская шапка, пачка листовок и – комсомольский билет.
А вот поленница подвела подпольщика Шумавцова. Под дровами полицаи нашли схрон. В схроне – бикфордов шнур, взрывчатка, мины.
– Теперь ты пропал! – сказал Митька. – Окончательно. И все-таки предлагаю тебе, Алешка, в последний раз… Если берешь нашу сторону, мы – уезжаем, ты остаешься. Погляди на бабушку! На ней лица нет. Выбирай: остаешься с Евдокией Андреевной или поедешь с нами? Если с нами, жить тебе – дня три, может, четыре.
– Я остаюсь с Родиной.
– Ну, давай! Милуйся с твоей Родиной! – Митьке было жалко дурака.
Вернулись в полицию. Шумавцова выпороли резиновым шлангом. В коридоре у него подогнулись ноги, Сахаров тотчас ткнул парня под колено. Шумавцов упал. Били ногами.
В камеру пришел Иванов, наклонился над Алешей:
– Сладко тебе с Родиной обниматься?
– Сладко!
Иванов размахнулся ударить лежачего сапогом и не ударил. Ткнул, уходя, Апатьева.
– Какой нынче день? – спросил Лясоцкий.
Ребята не знали.
Постучали из соседней камеры:
– У нас Шура и Тоня Хотеевы. Тоню изнасиловал и ужасно избил Иванов. У Хотеевых нашли магнитную мину.
Поздно вечером в камеру приволокли Георгия Хрычикова, на своих ногах пришел… Володя Рыбкин.
У Хрычикова Шумавцов брал подписку о неразглашении тайны.
– Что тебе, Жора, клеят? – спросил Апатьев.
– С работы пришел, умываюсь, а тут – Сахаров: «Собирайся!» Привели в штаб полиции, а там – и женщины, и дети. Много народа загребли. Потом сюда повели, к вам. Иванов мне говорит: «Ну что, попался твой друг?» Я в ответ: «Ничего не знаю». – «Как не знаешь, вместе покушались на силу немецкой армии». Я свое: «Упаси Боже! Хоть голову руби – ничего не знаю». Митька и говорит: «Ах так! Клади голову на стол». Я положил. А у него на стене сабля висит. Он саблей замахнулся, но ударил резиновым шлангом. Потом кулаком в челюсть. Приписал мне двадцать пять розог. Бил Сухоруков, только не розгами, а шомполом. Я даже отключился. А там сидел, ждал своей очереди смельчак Рыбкин. Рыбкин говорил мне: «Ничего, пройдет».