Нерон. Блеск накануне тьмы
Шрифт:
Мой ответ – да!
Все должно быть отстроено так, как я задумал. Я дал слово богам, дал слово своему народу. И я не изменю себе.
– Есть какой-нибудь способ собрать больше денег? – спросил я, положив свиток на стол.
– Читаешь мои мысли, цезарь. Ты ведь знаешь – среди вольноотпущенников очень много состоятельных людей.
– Да, и ты один из них.
– И мы жаждем стать полноправными римскими гражданами, но эта привилегия доступна только нашим детям. Что, если ты издашь указ, согласно которому любой вольноотпущенник с состоянием более двух сотен тысяч
– У тебя уже есть вилла в городе, – напомнил я. – Так что ты выпадаешь из этого списка.
– Я лишь один из многих в этой прослойке общества, но состоятельные люди без достойного положения – это проблема.
– Что ж, вольноотпущенник без положения в обществе – это справедливо, да вот только половину работы в правительстве исполняют именно вольноотпущенники, – сказал я и похвалил Фаона: – Отличный план.
Но когда он ушел, я снова расправил перед собой свиток и не отрываясь смотрел на него так, будто это могло изменить цифры в смете.
XV
Работы шли быстрыми темпами, а я всеми силами старался увеличить поступления в казну для их покрытия. Однако эта задача казалась не такой обременительной, стоило мне вспомнить одобрение людей, которое я почувствовал на Форуме во время церемоний примирения. Больше всего на свете я ценил свою связь с простыми римлянами, тем более что моя связь с Сенатом в последнее время заметно ослабла.
Но мой мир дал трещину, когда однажды утром в мой рабочий кабинет заявился Тигеллин. Дюжий преторианец с виду был как будто доволен собой и одновременно насторожен, – мне эта комбинация не понравилась.
Наклонившись ко мне, он шепнул:
– Цезарь, распусти всех, чтобы мы могли поговорить наедине.
Я указал писцам и слугам на дверь и взглянул на Тигеллина:
– Слушаю тебя.
– Обряды не подействовали. Люди продолжают переговариваться о пожаре, и теперь они открыто называют твое имя. Мои агенты слышали подобные разговоры в нескольких местах. О каком-то единичном случае я даже не подумал бы тебе докладывать.
Меня охватили злость, тоска и паника – все разом.
– Что они говорят? Я слушаю, не бойся повторить слово в слово.
– Они цитируют то, что называют пророчеством сивиллы, и заявляют, что это пророчество имеет отношение к Великому пожару.
Итак: «Последним из рода Энеева будет править матереубийца».
А после этого: «Римлян погубят гражданские распри» [54] .
Тигеллин скрестил на груди мускулистые руки.
– Я тебя предупреждал, – сказал он, – что простых людей не удовлетворят формальные ритуалы, и вот теперь у меня есть тому доказательства.
Да уж, что-что, а информацию добывать он умел.
54
Касий Дион Коккеиан. Римская история, книга LXII. Перевод с древнегреческого
– Я сделал все, что мог, – как можно спокойнее произнес я.
Но на самом деле упоминание о матери заставило меня напрячься.
Много лет назад все поверили (или мне только так казалось) в то, что она покончила с собой после того, как была уличена в измене. И если самоубийство она не совершала, то меня устранить действительно хотела.
Мать методично плела интриги, целью которых было свергнуть меня с трона и даже убить… Убить своего единственного сына.
Шло время, и мне стало ясно, что выжить сможет только кто-то один из нас и надо сделать так, чтобы это был я.
Это случилось пять лет назад, и воспоминания о случившемся были похоронены вместе с ее пеплом. Но теперь эта история снова всплыла и угрожала моему правлению.
– Очевидно, ты должен сделать больше, – просто сказал Тигеллин.
– Но что еще я могу сделать?
– Найди виновных и накажи их.
– Возгорание было случайным… – в сотый раз начал я. – Но возможно, и нет… – Я снова вспомнил тех людей, что забрасывали в дома горящие факелы.
– О чем думаешь? – спросил Тигеллин.
– Я кое-что видел… кое-что подозрительное… в самые страшные дни пожара.
И я рассказал Тигеллину о тех мужчинах и о странных словах, что они выкрикивали.
– Они говорили о конце времен? Об огне?
– Я сейчас дословно не смогу повторить – на меня тогда дождем сыпались горящие искры, – но я точно помню, что двое из них упоминали имя Иисуса.
Тигеллин коротко кивнул, но я заметил, что на его губах мелькнула слабая улыбка.
– Христиане!
– Что ты о них знаешь? – спросил я. – Это можно как-то связать с пожаром?
– Вот найду с десяток и расспрошу, – ответил Тигеллин. – Так, как только я умею.
– Нет, приведи их сюда, ко мне. Я желаю сам их допросить.
Мне не хотелось, чтобы Тигеллин применял к ним свои жесткие методы допроса, – так он мог вынудить их дать неверную информацию.
– Хорошо, сколько человек тебе доставить?
В зале приемов передо мной выстроили пятнадцать человек: мужчины и женщины, все разных возрастов и, судя по виду, принадлежащих к низшим классам общества. Это могли быть недавно получившие свободу рабы или бедняки, которые подрабатывали разносчиками или чернорабочими и выживали благодаря бесплатно раздаваемому зерну.
Но держались они с достоинством, совсем не так, как в их положении при встрече с императором держались бы другие: стояли с гордо поднятыми головами и не отводили глаз, когда я на них смотрел.
– Все они принадлежат к группе, которую называют «церковь Петра», – доложил мне Тигеллин. – Она самая большая в Риме – насчитывает человек сто, если не больше.
– И сколько же всего в Риме христиан? – спросил я мужчину, который, как мне показалось, был лидером этой группы.
– Трудно сказать, цезарь, – ответил тот. – Может, несколько тысяч. Но по сравнению с евреями нас мало, их тут тысяч сорок.