Неруда
Шрифт:
37. Прощание
«Вчера в поле я видел необыкновенную радугу. Скоро уеду в одно местечко по соседству и займусь рукописью своей книги. Ты готовишься к экзаменам? Готовься. Не ленись. И напиши мне сегодня. Слышишь?»
Экзамены не выходят у него из головы: «…по правде, — признается поэт, — я плоховато разбираюсь в политической экономии».
В те годы, обычно в самый разгар лета, по провинции неслась волнующая весть: «Венгры приехали!» Это означало, что где-то возле городка, под открытым небом расположился цыганский табор. Неруду привлекали цыгане — с ними весело, занятно. Он вовсю заигрывает
«Теперь я с ним ни за что не расстанусь: представляешь, именно вчера мне пришел денежный перевод, который я ждал бог знает сколько времени!»
Но «мохнатую гусеничку», похоже, занимают лишь две вещи: собственные болезни и бесконечные слухи о поэте.
Опечаленный Неруда обращается к ней с длинным риторическим вопросом:
«Значит, ты не ешь, сидишь дома, ни с кем не разговариваешь, не ссоришься, ничего не читаешь, тебя совсем не лечат, ты не ходишь в кино, не бываешь в гостях, не заглядываешь на почту, не куришь, не завела новой подружки, не получила письма от своего поклонника (у которого мотоцикл), не узнала ни одной новой сплетни обо мне, не читаешь газет? Неужели это так, моя таинственная девочка?»
А может, приезжая в Темуко, поэт встречается с Марисоль? Временами он в хорошем настроении… В ясные дни с берега виден остров Моча. Из воды выныривают темные головы дельфинов и скорбные морды тюленей. В следующем письме Пабло вдруг заявляет, что вообще не пойдет на экзамены. На него снова напала тоска, но ему кажется, что у Рубена еще более нескладная судьба. «Ему везет как утопленнику». Неруда досадует, что «Рубен — слабовольный и нерешительный человек». Ну хоть бы помог им с Альбертиной, раз в его семье «все настроены против их любви».
В письме от 9 января — обратный адрес: Сантьяго, улица Амунатеги, 733; Неруда как бы вскользь, мимоходом сообщает Альбертине о выходе своей новой книги: «Завтра я тебе ее отправлю. Интересно — дойдет она или нет?» Совершенно небрежно, между делом! А ведь речь идет о книге «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния»! Письмо от 6 февраля отправлено уже из Темуко. Поэт сокрушается, что долго не было марок и он не мог послать Альбертине ни одного из своих писем. В тех строках, где Неруда говорит о «злополучных странствиях де Роки и Рубена Асокара, которым пришлось заложить собственные сапоги», жизнь той поры предстает перед нами в ином ракурсе… Как-то при мне рассказывали, что Пабло де Рока оставил в залог… Рубена в одном из пансионов Темуко. У них не хватило денег, чтобы расплатиться с хозяйкой.
Деньги! Всесильные деньги! Как, где их раздобыть? Эта мысль тиранила Неруду, сидела гвоздем. Он все время в поисках хоть какого-нибудь заработка. Пабло уже вполне известный поэт, однако, чтобы издать свою первую книгу, он влез в долги и заложил часы — подарок отца! Об авторских правах тогда и не мечтали… Неруда умоляет Альбертину откровенно поговорить с братом: «Кровь из носу — пусть достанет денег!» Поэт принял решение — он всю жизнь что-то затевал, строил планы, — что они втроем уедут за границу. Все это пока несбыточные мечты. Химера!.. Однако поэт упорен. Придет время, и он своего добьется.
Своенравная Альбертина держится слишком независимо,
Из письма следует, что у него резко испортились отношения с родными:
«Совсем недавно уехала и сестра, и все мои. Я с ними почти не виделся за это время и даже не пришел их провожать. Словом, сама понимаешь — разрыв полный. К великому счастью, мама успела купить мне новый костюм. Если б не ее доброта, ты бы увидела страшного оборванца! А костюм просто замечательный, полосатый, как зебра».
Дальше Неруда признается, что все вечера у них «шумное веселье»… Придя домой после веселой вечеринки, захмелевший поэт забрался в ботинках на кровать и в приливе нежности страстно поцеловал портрет «далекой молчуньи».
Письма Неруды интересны и важны для понимания его творчества на раннем этапе. В шутливых фразах Пабло об умении творить чудеса уже есть нотки того самого «магического реализма», который со временем заявит о себе во весь голос на земле Латинской Америки.
«Прошло уже двадцать дней, и представь — вот где чудо! — мой поцелуй навсегда приклеился к твоему застекленному портрету».
В маленькой комнатушке поэта не одна, а несколько фотографий Альбертины. Без них он «не мыслит жизни». Сам Неруда посылает подруге рисунки своей комнаты — он называет их моментальными снимками. Каждый предмет на рисунке шутки ради имеет пояснение: «Вот это кровать и твоя фотография…» Умывальник с графином. В зеркале силуэт Неруды. Чуть правее — цыганский талисман. Одежная щетка. «Это чернильница без чернил. Израсходовал все». Курительная трубка. Деревянная лошадка. Большая дверь под шторой.
И снова жалобы, жалобы…
«Ну что ж, может, и к лучшему, что ты решила забыть меня. Значит, ты мне не друг, вот и все!.. Это очень печально, куда печальнее, чем ты думаешь… Да, я действительно написал тебе на Новый год, что у нас все кончено. Но с какой болью я писал это! По правде говоря, только ты и даешь мне силы жить в такое недоброе для меня время… Ну как мне, при моем невезении, взять и отказаться от любви, забыть то, что так дорого моему сердцу? Но поверь, я вовсе не хочу, чтобы ты страдала от моей бедности, от всех моих бредовых дел!»
А вот одно из немногих писем, отпечатанных на машинке. «Я стукаю на машинке, возомнив, что уже освоил это дело… Оказывается, так куда легче солгать. Это машинка доктора Аугусто Винтера. Я пишу на ней все вечера, отвечаю на письма… Надо же, вместо слова „отвечаю“ у меня — „овечаю“! И сразу сделалось грустно». В начале письма все тот же упрек: «Альбертина, какая ты недобрая! Совсем не пишешь!» Неруда шлет ей в письмах и свои стихи… Он надеется, что его «взбодрят загородные прогулки», пускает лошадь в галоп по холмам. Набивает карманы лесными орехами, срывает алые копиуэ, больдо, веточки мирты. С морем у него никак не складывается дружба. Да и, по правде, у Тихого океана слишком суровый нрав. «Ничего не рассказывай морю, — пишет он Альбертине. — Это мой враг. Я его вовсю ругаю, когда купаюсь, плаваю, а оно, злобное, так и норовит меня утопить, исхлестать…»