Нестор
Шрифт:
– А-а, пришел студент? Привел своих друзей? Молодцы! Видишь, Василий? – он толкнул в бок писаря. – Сознательная в Питере молодежь, не то что у нас. Человек сорок еле набрали. Говори фамилию.
Иосава на мгновение застыл и выпалил.
– Веснянен Уве.
Писарь замер и спросил недоверчиво.
– Что за фамилия такая?
– Нормальная финская фамилия. – и опережая следующий вопрос, добавил.
– Мама у меня грузинка.
– Ну да, тогда понятно. – удовлетворил свою любознательность писарь.
Вслед за Весняненом в добровольцы записались – второй студент-железнодорожник Астафьев, студент университета Илья Кокоурин, а также рабочий завода «Сименс-Шукерт» –
– Что это вы за фамилии такие сказали? – удивился он.
У всех была своя причина, о которой не хотелось говорить, поэтому замялись, не зная, как оправдать свой инстинктивный порыв, но правильно сформулировал только Иосава.
– А зачем им знать, кто потом дезертировал из их рядов.
– Вах! – воскликнул Ожилаури и шлепнул ладонью по ладони, сверху вниз.
– Как же я не сообразил?
Отряд воронежских ополченцев, в составе сорока семи человек, построился вдоль вагона. Из больших деревянных ящиков им уже выдали длинные пехотные винтовки-трехлинейки, патроны, котелки и ложки, а Иосава и Зервасу, даже вещмешки, от чемоданов пришлось отказаться. Товарищ Самойлов, тот самый широколицый, крепкий, среднего роста рабочий, прошелся перед своим отрядом, запоминая каждого бойца в лицо. Перед Сандро остановился.
– Вы бы, ребята, свои студенческие костюмчики переодели. Воевать едем, вы их до лучших времен поберегите.
За время их путешествия костюмы помялись, потеряли свой уставной торжественный вид, но все же своей формой они выделялись среди свободно и просто одетых рабочих-ополченцев. Самойлов встал лицом к отряду.
Сейчас начнутся речи. – подумал Иосава. Он наслушался их в Петрограде. Там митинги проводились чуть ли не ежедневно. Правда после прихода большевиков к власти, несанкционированные сборища были запрещены и разгонялись не менее жестоко, чем во времена царствования Николая. Все митинги были похожи, они были не столько информативными, сколько воспламеняющими. От талантов оратора зависело, насколько он зажжет массы своими воззваниями и призывами. От него зависело куда пойдет толпа – брать Зимний дворец или громить продовольственные склады купца Растеряева. Однако Самойлов не выступил с пламенной речью, зачем агитировать тех, кто добровольно шел в бой. Он спокойно, без аффекта, рассказывал, почему они идут на фронт, почему им придется стрелять в своих соотечественников и почему они должны, по возможности, беречь себя. Не было в его речах и ненависти к врагу, призывов к жестокости, только жалость к непросвещенным и обманутым. Многих ополченцев он знал лично, по железнодорожным мастерским, к ним он обращался по именам, как старший товарищ. Даже Иосава, отбросив циничные мысли, прислушивался к его словам. Как удачно все-же, что он утром познакомился с ним и как будто поддавшись его уговорам пообещал привести своих друзей. Зачем расстраивать человека своим нигилизмом? Получилось, даже хорошо, обещание сдержал. Каково будет потом его обмануть?
Самойлов закончил свою речь, нет, беседу с ополченцами и перешел к практической части.
– Давайте теперь разберемся с этим инструментом, – он указал на винтовку. – как ее заряжать и как ею пользоваться. А ну-ка! Кто знает?
Васадзе даже не подумал, рука сама поднялась, уж что-что, а трехлинейку он разбирал-собирал с закрытыми глазами, но тут же опомнился и руку опустил. Но Самойлов уже заметил его.
– Петросов? Ну покажи, что умеешь.
Васадзе вышел перед строем и на том же столе, где недавно записывали в добровольцы, в два счета разложил винтовку, собрал ее и зарядил.
– Молодец! – восхитился Самойлов. – Где так научился?
– Приходилось стрелять на баррикадах. – честно признался он.
Самойлов окинул строй взглядом.
– Все видели? Теперь делаем тоже самое. Петросов помоги товарищам.
– А кормить скоро будут? – не удержался Зервас.
– Вот научитесь обращаться с оружием и потом покушаем. – одарил его широкой улыбкой Самойлов.
Кормили их вместе с красноармейцами, из большого походного котла. Наконец после стольких всухомятку проведенных дней, они ели горячую пищу. Овсянная каша с тушенным мясом показалась Ожилаури куда более вкусной, чем последняя праздничная трапеза в ресторане Ляпунова. В добавке им тоже не отказали, и еще чаю налили. Но и это было не все. Вечером, готовясь к отправке, ополченцы поднялись в выделенный для них вагон. Обычный товарный вагон с устроенными в три этажа настилами. Закрепив винтовки в специальных пазах вдоль стенки вагона, друзья бросились к нарам. Вытянуться на них во весь рост, оказалось несказанным наслаждением.
– Добровольцем быть, не так то и плохо. – промурлыкал Фома и вдруг что-то вспомнив, повернулся к Ожилаури. – Тедо, послушай. Я не уверен, но по моему я видел сегодня тех типов, с которыми мы дрались в Москве, на вокзале. Они весь день крутились неподалеку. Один с усами а-ля Чингисхан, другой, с такой, квадратной бородой. Третьего правда не было.
И третий здесь – подумал Ожилаури, но в слух сказал.
– Показалось тебе. Что им здесь надо? – и он погладил сумку, поудобней пристраивая ее к себе.
Ополченцы занимали свои места, попрощаться домой их уже не отпустили. Поезд мог тронуться в любой момент. На платформы грузили пушки и ящики со снарядами, в крытые вагоны заводили лошадей. Шли последние приготовления. На соседнем пути сиротливо стоял темный безлюдный пассажирский поезд из Москвы.
Зервас слегка толкнул Васадзе в бок.
– Нико, сегодня там на площади, когда ты навел револьвер на того мужика, неужели выстрелил-бы?
– Обязательно. – не задумываясь ответил Васадзе.
3
Ехать на войну было приятно. Особенно сознавая, что стрелять все равно не придется. Кормили хоть и однообразно, но сытно и кроме чая в конце, еще табак выдавали, не ахти какой, но лучше, чем совсем ничего. Кроме Ревишвили, который не курил из принципиальных соображений, остальные попыхивали с удовольствием. И спать удобно. Людей в вагон набилось много, аж сорок человек, но все равно место было у каждого. Васадзе научил Зерваса пользоваться маузером и наганом, и тот без конца разбирал и собирал их, заряжал, ставил на предохранитель, взвешивал в руке и начинал разбирать по новой. Рабочие ополченцы, в отличие от воронежских гопников, оказались ребятами хорошими, без идеологических вывихов, но с верой и новыми убеждениями. Да и командир их, Самойлов, был для них скорей старшим товарищем, чем строгим начальником.
Тедо Ожилаури успел познакомиться со всеми. Наконец он нашел благодатную среду и обильно угощал всех своими байками. Можно было подумать, что воронежских рабочих очень интересовали тифлисские истории, с таким вниманием его слушали. Было удивительно, что двадцатитрехлетний молодой человек носил такой груз криминального опыта. На самом деле это был обыкновенный треп тифлисского уличного мальчишки.
Он потерял мать в детстве, ему было тогда пять лет. После этого его воспитанием занимался отец, у которого времени на сына явно не хватало. К восьми годам Тедо был лучшим игроком в кости в своем квартале, его так и называли Алчу-Тедо. Едва придя с уроков он мчался на улицу и до вечера из подворотен были слышны его выкрики.