Нет Адама в раю
Шрифт:
– Ложись, - сказал он, и когда она сделала, как он просил, он замер, глядя на нее.
Она как статуя, подумал он. Ни одной неверной линии, ни одного неверного изгиба.
Когда он уронил пижаму на пол и она увидела его обнаженным, стоящим над ней, она отвернулась и закрыла рот тыльной стороной руки.
– Не делай так, - резко сказал он и стал на колени около нее. Он повернул к себе ее голову, взял ее руку и положил на себя. Ее рука сжалась и она застонала.
– Ты боишься?
– спросил он.
– Да.
Он опустился и лег рядом с ней.
–
– Это хорошо, если женщина немного боится своего мужа.
И тут началось. Вся его нежность куда-то улетучилась. Он обнимал ее требовательно, неистово, как будто она уже не принадлежала себе, а служила предметом его удовольствий.
Наконец он положил подушку под ее бедра и взяв сильными руками за колени, раздвинул ее ноги и лег между ними.
– Открой глаза, - сказал он.
– Быстро, сейчас же. Открой глаза.
Она увидела, что он улыбается и что он вспотел.
– Не закрывай, - сказал он.
– Я хочу видеть, как ты будешь превращаться из ребенка в женщину.
Она почти сразу почувствовала боль.
– Нет!
– закричала она.
– Нет! Ты мне делаешь больно.
– Надеюсь, что так, - сказал он, и боль росла и росла.
– Надеюсь, что так. Я хочу, чтобы ты запомнила, что с этой минуты ты принадлежишь мне.
Она почувствовала, что ее разрывают надвое, а он все равно не останавливался. Его лицо становилось все больше и больше и, казалось, что стены комнаты падают, раздавливая ее.
– Папа!
– закричала она.
– Папа! Папочка!
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава первая
Может быть для кого-то день 7 декабря 1941 года является днем траура, но когда Этьен де Монтиньи впервые услышал в воскресенье новости, он почувствовал себя как будто освобожденным от ноши, которую слишком долго тащил на спине. Впервые со времени женитьбы, он чувствовал себя как в добрые старые времена.
Наконец-то, подумал он, торжествуя. Наконец прекрасный повод для бегства. Для бегства с честью.
Он был крупным, здоровым и сильным, как бык. Военно-морские силы возьмут его, он знает, что возьмут, и тогда он сможет убраться к черту из Ливингстона и от своей семьи. От Анжелики, от ее молчащей матери и даже от детей.
Этьен помедлил секунду, когда подумал об Алане и Лесли. Ему показалось, что с детьми это не совсем так. Но он быстро перешагнет через это. Это было бегство, но не такое, как если бы он удрал от Анжелики много лет назад. А почетное, заслуживающее уважения бегство. На благо своей страны.
Этьен засмеялся, кажется, впервые за долгое-долгое время.
Он не скажет Анжелике, пока его не внесут в список. Да он и не мог сказать ей в эту минуту, даже если бы захотел, потому что, как обычно, ее не было дома. Дома были только он и Моника, а деточки играли на улице. Старая дама возилась на кухне, бормоча себе под нос, что часто случалось в последнее время, и, с точки зрения Этьена, ее не следовало оставлять одну с детьми.
– Боже мой, Анжелика!
– кричал он жене.
– Твоя мать не может даже вспомнить, куда она положила свои вещи. Какого черта ты думаешь, что она помнит,
– Не кричи на меня, - спокойно ответила Анжелика. Моя мать прекрасно может присмотреть за девочками. Если ты так не думаешь, ухаживай за ними сам.
– Ты ни к чему не годная сука! Ясно?
– выкрикнул Этьен.
– А ты крикливый грубиян, - ответила Анжелика, уходя.
Ну что же, послезавтра ее маленькие крылышки будут подрезаны, с большим удовлетворением подумал Этьен.
Там, где ничего не могло помочь, возможно, изменит положение японская атака на Пирл Харбор. Она не посмеет больше оставлять детей одних или тем более с Моникой. Теперь ей придется оставаться дома и исполнять материнские обязанности впервые с тех пор, как она родила их первого ребенка.
Этьен снова засмеялся, и Моника, подойдя к двери комнаты, уставилась на него.
– Что с вами?
– спросила она с раздражением.
– Ничего, - засмеялся Этьен.
– Совсем ничего. У меня хорошее настроение, вот и все.
– Ну, я рада, что у кого-то оно хорошее, - ответила Моника, cнова исчезая в кухне.
– А где Анжелика?
– спросила она жалобным голосом, что теперь с ней бывало часто.
– Она скоро будет дома, - сказал Этьен и подоумал: "Ты чертовски прав, она скоро будет дома, теперь она вообще будет привязана к дому. Да благословит Бог Соединенные Штаты, Пирл Харбор и Японску империю. Любуйтесь, косоглазые ублюдки, идет Этьен де Монтиньи!"
В то же воскресенье во второй половине дня Анжелика де Монтиньи восседала на обитом зеленой тканью диване в гостиной Пегги Ховард. На ней было облегающее платье цвета тусклого золота, которое выигрышно смотрелось на зеленом фоне дивана. В этом платье ее белокурые волосы выглядели светлее обычного, а кожа была подрумянена холодным зимним воздухом.
Зимний воздух и два очень хороших дайкири, подумала Анжелика, улыбаясь своей загадочной легкой улыбкой.
Теперь она пила третий бокал и как раз думала, что надо его растянуть на некоторое время. Она видела, что Эд Миллер наблюдает за ней с противоположного конца комнаты, и ей не хотелось, чтобы он подумал, что она пьяна. Сегодня вечером хорошо было бы чуточку напиться. Она чувствовала себя великолепно. Она выглядела прекрасно и знала об этом, а также о том, что пройдет совсем немного времени, и Эд Миллер подойдет к дивану, сядет рядом с ней и пригласит ее пообедать. Она заставит его немного помучиться, а затем скажет "да", как бы с неохотой. Анжелика снова улыбнулась и отпила несколько глотков.
Самые лучшие вечера в Ливингстоне всегда давала Пегги Ховард. Не то, чтобы они могли сравниться с теми, на которых Анжелика изредка бывала в Бостоне или Нью-Йорке, но все равно это были хорошие вечера. В Ливингстоне существовала своя небольшая группа интеллектуалов, и их всегда можно было встретить у Пегги.
Вдруг без всякой причины Анжелика подумала, какие прекрасные вечера она могла бы проводить в Париже или в Лондоне, и настроение у нее немного ухудшилось. Она слегка нахмурилась, почувствовав себя обманутой.