Нет мне ответа...
Шрифт:
Выбиваю из «Офсета» твою получку, просто раньше я не знал, что тебе не доплатили.
У нас мороз и солнце, но чувствуется, что зима пошла на убыль. Мы с Марьей Семёновной попеременке перемогаемся. Едва ли я соберусь лететь куда-то, уж лучше залягу здесь на профилактику дней на 10-15, ближе к весне, а пока дюжим, боясь гриппера, никуда не вылазим.
Вот вышел у меня в Питере сборник в издательстве «Лимбус пресс», книгу сочли в «Книжном обозрении» лучшей книгой года, а я её в глаза ещё не видел. Не выдержал, написал сердитое письмо директору, какая-то дамочка писклявым голосом сообщила, что выслала бандероль с авторскими ещё до нового года. До се нет — это значит в экспедиции издательства, или они сами подумали и не сделали, иль, что ещё нередко случается, вместо Красноярска написали Краснодар. Ох, отвалю, раз отвалю... Палку надо, только из-под палки наша рать
Ну, прости, разошёлся с утра-то. Силёнок поутру побольше. Вот и собираюсь вскоре с утра написать первую строчку в повести, а там уж дело само собой пойдёт.
Целую тебя. Не хворай! Виктор Петрович
3 февраля 2000 года (во, бля, дата, аж писать боязно!)
2000 г.
(Ю.Сбитневу)
Дорогой Юра!
Прошедший год был у нас довольно трудный. Оттого я и не писал почти никому, хотя все время шуршу бумагами, чего-то маракую, чем-то вроде бы всё время занят. Словом, научился быть занятым, по существу, ничего не делая. Пень колотить, день проводить — это про меня нынешнего. За весь год написал с десяток «затесей» и заметки о Николае Рубцове (вышли во втором номере «Нового мира»).
Надоело читать то, что обычно пишут на Руси, погубив талант или, точнее, помогши ему погибнуть, превращая его в гения и херувима. Захотелось рассказать, что всё было гораздо сложнее и проще. Великие таланты плохо уживаются с Россией и в России, потому как надоели они ей. Она их рожает-рожает, губит-губит, а всё неймётся народу, выталкивает из себя не одну только грязь и мерзких вождей — но, хотя и редко, нет-нст и выбросит на русскую помойку человека, не желающего и неспособного ходить в строю. Его равняют, в ранжир ставят, а он выбивается и выбивается из рядов, тогда его нищетой, сумой или тюрьмой заставляют быть похожим на всех — тут и конец таланту, тут он, не похожий ни на кого, и должен либо подчиниться и влезть в стадо, либо погибнет, как погиб Николай Рубцов. Правда, кончина его по чудовищности редкостна и уникальна. Словом, посмотрите заметки, гам не только о Коле речь, но и обо всех нас, о нашей российской судьбе, похожей на Родину свою несчастную, нами же добиваемую, и добивание происходит и начинается с певцов, её любящих безмерно, о ней плакавших и плачущих. Да вот слёз-то наших никто видеть не желает, и не утрёт их платочком батистовым родная наша Русь, вот пинка под зад дать либо растереть, как мизгиря, по деревянному забору, — это всегда пожалуйста.
Чуть я не отдал Богу душу. Летом, в самую жару, случился инфаркт, это второй по счёту. Первый-то я, считай, и не заметил в шестьдесят молодецких лет, а вот второй, как ни вертись, 75 есть 75. Старость, соглашайся с ней, не соглашайся, и в эти годы болести, а их поднакопилось, тем более инфаркт, преодолеваются трудно, и хотя незабвенный мой старший друг Александр Николаевич Макаров, неудержимый хохмач, говорил, что инфаркт — залог здоровья, всё же не совсем он прав был. Вот уже и лето, и осень, и зима наступила, а я всё перемогаюсь, всё не налажусь никак. И налажусь ли? До конца, наверное, нет. Диабет привязался, пока ещё не крайний, не самый активный, но баловаться не даёт, особенно с едой. А уж выпить и вовсе шабаш. Маня говорит: значит, свою бочку выпил. Она у меня тоже едва тянет ниточку жизни. Уже было два инфаркта, и в клинической смерти на моих глазах она побывала. Боязно, страшно остаться одному, а ей одной. Нонче, в октябре, Юра, будет 55 лет, как мы вместе, это, паря, стаж по нынешним-то временам!
Она молится каждый день обо всех живых и мёртвых. Из всей её многочисленной семьи в живых осталась одна. Да и я потихоньку-помаленьку стаскал остатки родни на новое овсянское кладбише. Осталось несколько двоюродных братьев и сестёр да родные по отцу сестра и брат, все уже тоже старики и живут-перемогаются.
Но что делать? Жизнь, увы, идёт в одну неизбежную сторону, Даже вон город моего детства — Игарка-то — умирает. И как трагически, как мучительно умирает. Такова, видимо, будет судьба всех советских городов, построенных на костях и без Божьего благословения.
Юра! Затеваются у нас третьи «Литературные чтения», в удобное время, на конец сентября, когда у вас сады, у нас огороды будут убраны. Я вношу вас с Майей в список, а сможете ли вы подняться — от вас зависит. На этот раз я уж заранее опишу вам, куда за билетами обращаться, как и с кем связаться, ибо понял, что Талеж — это как град Китеж и вы уже китежане, мохом заросшие, и вас надо за руку на люди выводить. Я сам такой, хотя меня и достают, и из дома выволакивают, аки старого кобеля в облезлой шерсти из конуры, но если долго никто не трогает, по телефону не тормошит, я и рад этому.
Будем рады повстречаться с вами, если доживём до встречи. Приедут и наши из Вологды — Андрей с женою, может, и внук приедет, он учится в МГУ на химика. Головастый парень и шибко самостоятельный, чего не могу сказать о двух других внуках. Отселил вот их, квартирку купили им вдали от нас, но достают, кровь пьют и живут на моём содержании. Полька учится в физкультурном техникуме, а тот ветродуй ни учиться, ни работать не хочет, гордыня его обуяла, по тонкому своему характеру дело найти не может. Но у всех свои беды, грехи и хлопоты. Иринки уж 13-й год как нету на свете, Витьке 24 года. Польке 17 — пора бы уж им на ноги встать, своим умом жить, своим трудом кормиться. Да куда там!
Ну, кланяюсь, обнимаю, целую. Храни вас Бог. Ваш Виктор
21 февраля 2000 г.
Красноярск
(В.Самуйлову)
Дорогой Виктор!
Ну, начитался я твоих произведений и могу сказать — ты есть большой молодец, вполне сложившийся писатель, который нос заткнёт многим нашим модным и превосходным литераторам.
Один у тебя большой недостаток, что простительно для начинающего, — ты совершенно не умеешь называть свои произведения. Но если учесть, что кудесник русского слова Иван Бунин, за редким исключением, не умел назвать свои волшебные рассказы, то это грех искупимый, и тут я смогу и способен тебе помочь, ибо, придавая большое значение названию, всегда старался назвать свои вещи если не ново, то хотя бы оригинально, и доволен, что некоторые названия пошли в обиход.
Значит, теперь такое дело. Надо доводить работу до конца, в первую очередь с романом, произведением, по-моему, не только неожиданным, но и значительным на фоне той мазни, что написана о наших локальных войнах и в частности об Афганистане. Тебе, Виктор, на два-три дня необходимо прилететь в Красноярск для того, чтобы мы посидели вместе и довели до ума все твои произведения, в частности роман. Работа предстоит не очень большая, но необходимая.
Прилететь тебе надо бы до 8 марта, потому как в середине марта я отправлюсь в больницу на профилактику (у меня летом был инфаркт). Оно, конечно, можно и в больнице пообщаться, но всё же лучше дома. И с самолёта следуй ко мне домой, а я тебя определю жить в комнату приезжих в Союзе писателей, а захочешь — в гостиницу дуй, но очень они, суки, дорогие нынче. Твоего «Рыжего кота» я отдал в здешний журнал, взяли с лапками. Думаю, и остальная твоя продукция будет привечена в Москве и всюду и критикой будет замечена. Дай Бог!
Только не тяни, пожалуйста, ты уже не молод, но ещё много можешь сделать. При встрече поговорим о будущей книге. Будь здоров. Кланяюсь.
В. Астафьев
26 февраля 2000 г.
Красноярск
(Л.И.Бородину)
Дорогой Леонид!
Прочитал твою повесть о старшине Нефёдове [«Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефёдова». — Сост.], и словно кусочек сахара рафинада во рту растаял. Такая добрая и светлая литература, чуждая нонешнему времени, редкость, как редок бывал сахар в нашем детстве. Мне ещё интересно было читать твою повесть и потому, что сам я в прошлом железнодорожник и отношусь к дороге с тем же добродушным юмором, как и ты. А ещё интересна потому, что на станции твоей я бывал, водку на крыльце магазина пивал и, разгребя гнилушки, окурки, гондоны и прочий мусор, запивал ту водку, пригоршнями черпая байкальскую воду холодную. Я худ лёгкими, а Женя Носов с гнилым брюхом... Захворать бы, а ничего, выпили, заели водой и хоть бы хны. Живал на этой станции в пустой казарме и Валя Распутин. А на пути в вампиловский дом пробовал меня утопить погубитель Саши, Глеб Пакулов, забулдыга и безответственный человек, каких всегда на Руси было много и нонче немало. Это мы на лодчонке вышли на волнорез, и Пакулов запаниковал, ожидал, что на выходе волна меньше. Фронтовик, опытом богатый, я показал ему кулак, и начал указывать рукою, чтобы он не пёр дуром на волнорез, а помаленьку, полегоньку сваливался с волны на волну, и к берегу спокойно рулил. Когда подвалили к берегу, он был бледен и мокр не только от брызг, но и от напряжённости, я ему внятно сказал: «Тебе что, твою мать, Вампилова мало?!»