Нет мне ответа...
Шрифт:
Низко Вам кланяюсь. Ваш В. Астафьев
2000 г.
(Т.А.Журавицкой)
Дорогая Татьяна Алексеевна! Таня!
Простите этих охламонов сибиряков и меня тоже, если можете, за то, что так они неповоротливы. Долго мне передавали Вашу посылочку с письмом, кассетою и рекламкой, долго я собирался её прослушать, но вот приехавши в родное село, в нашей великолепной, но бедной библиотеке прослушал её вместе с мною любимыми работницами нашей библиотеки.
Всё нам очень пришлось по душе, особенно то, что Вы поёте не затасканные романсы. Есть среди них давно мною любимые и когда-то много с друзьями петые «Глядя
Кассету я оставил в нашей библиотеке, где хранится много моего заветного и где есть работник, специально занимающийся мною и моими реликвиями.
Когда-то я близко дружил с Викторией Ивановой, писал даже о ней. Она бывала у нас дома, а я бывал у неё. Очень любил и до се часто слушаю Галину Кареву, её последний муж, Владимир Фетин, снимал фильм по моей «Царь-рыбе». Из мужиков-певцов любил и дружил с Евгением Нестеренко, уральцем Юрой Марусиным, а ныне люблю и, когда он приезжает домой, вижусь с Димой Хворостовским.
Филармония у нас мобильная, ребята в ней молодцы. Может. Вам приехать на гастроли в наш город? У нас есть так называемый зал малый на 500 мест с прекрасной акустикой и оформлением, не оскорбляющим глаза заезжего певца иль музыкального светила. Дима Хворостовский всегда поёт в нём.
А я пишу Вам после лежания в больнице, отчего раньше и не написал, но уж ничего, начал работать и вот даже на письмо время выбрал.
Посылаю Вам свою последнюю, недурно изданную книжку и вкладываю в нес визитку с адресом, на который жду ответа и подтверждения, что книга до Вас дошла.
Низко кланяюсь и благодарю за пение. Ваш В. Астафьев
7 сентября 2000 г.
Овсянка
(Н.Гашеву)
Дорогой Николай!
Очень не ко времени явилась твоя повесть ко мне. Но, преодолевая недомогания, сквозь слёзы конъюнктивита, я всё же прочёл повесть, отложив все свои дела.
Повесть, на мой взгляд, не получилась, она долго раскачивается, начавшись вроде бы драматично и строго, расползается на необязательные, вторичные дела и совсем уж утомительную болтовню. Где-то страницы со 150-й вроде бы начинается действие, но нарочитость, заданная персонажам, мешает и тут. Совершенно дикие, психологически неподготовленные и просто плохо написанные дела насчёт культа Сталина, но главное, не верится, как это с ходу, с лёту престарелый мужчина совратил, пусть и экзальтированную девицу.
Персонажи, присутствующие в повести, все какие-то неестественные, все на краю жизни и психоза. Во второй части и без того неорганизованный материал вдруг делает броски в сторону, то с рассказом про козу, то про собачку. Любовь, отношения между мужчинами и женщинами написаны скучно, бесстрастно, поэтому и повешение Юльки не потрясает, как не потрясает и смерть Саньки, вдруг объявленная в конце. Тогда уж надо сообщить хотя бы о судьбах главных героев и как-то выстроить повесть так, чтобы читатель догадался, кого, что ждёт впереди.
Много, много нарочитости. Хвалить автора всегда легче, чем бранить, но иначе я не умею, профессиональный опыт не позволяет опуститься до каких-то дежурных комплиментов.
Обрати внимание на срок — четыре года после войны, кажется, к этой поре карточки отменили, во всяком разе хлеб по коммерческой цене уже продавали в 47-м и 48-м году. Сашу Ефимовского приплёл ты зря. Он ведь долго работал в пермской галерее и в Красноярск попал чуть раньше меня. Уточни год выхода на экраны «Падения Берлина». Насчёт катания на трупах, как на салазках, я слышал, но нигде не читал — это требует большой деликатности и мастерства исполнения. Не доводи до парадокса главные
Марья Семёновна не может прочесть рукопись. Она всё ещё не оклемалась после юбилея и видит ещё хуже меня. Будь здоров. Кланяюсь. В. Астафьев
9 сентября 2000 г.
Овсянка
(К.Ю.Лаврову)
Дорогой Кирилл!
И чего ты спешишь меня догонять? Конечно же, 75 лет — это и подарок от Бога, и нагрузка от жизни. Наверное, из 75 лет все 50 ты проработал на сцене? Усраться можно! Это ж сколько ты испытал всего: и огорчений, и счастья, и предательства, и любви. Один мой любимый артист, не имеющий привычки дурно говорить о людях, тем более о театре, который он назвал приворотным зельем, однажды, когда я уж слишком елеем разлился насчёт театра-то, вдруг сорвался: «Да театр — это такая помойка, где все нечистоты, вся грязь, всё дерьмо свалены в яму». Я очень удивился, тем более что подобной тирады он нигде более не повторял и при мне ни разу не вскипал.
Конечно же, доля твоя завидная в том, что ты большую часть артистической жизни провёл и проработал под крылом Товстоногова в одном театре, а вот та часть жизни, когда тебе невольно пришлось его заменять, тут уж только вздохнёшь и весь поникнешь от сочувствия к тебе. Как, наверное, тебя не ели, а медленно сжёвывали в Питере и сладострастно облизывались. Больно уж время-то злое наступило, и лживости, лицемерия не убыло, а прибавилось. Несчастья, без конца происходящие в России, обнажили всё наше уязвлённое и изъязвлённое нутро, всю гнилую требуху наружу вывели. Вон какой шум и гам подняли насчёт подводной лодки «Курск», а когда утонул «Комсомолец», сообщили нам через шесть лет, и ещё несколько подлодок лежат на дне, о них ни слова, будто там не наши парнишки лежат. И никто, я уверен, никто не додумался помогать их семьям, тем более оплакивать их, просить у них прошения, как это сделал хитромудрый Егор Яковлев печатно, благо, что печать своя, собственная.
Вздохну с облегчением, если узнаю, что в честь юбилея тебя освободят от тягчайших обязанностей худрука театра, и «Зенит» снова выйдет на международную арену, и ему повезёт больше, чем в нынешнем году.
А я чего-то давненько уж и нудно недомогаю, работать напряжённо уже не могу, вот и с письмом закругляюсь. Я давно, по-мужицки железно люблю тебя и желаю, чтобы ты когда-нибудь побывал у нас. Я же на подъём сделался совсем тяжёл, поэтому обнимаю тебя и к сердцу прижимаю, хотя бы письменно. Ты жилист и крепок будь, не играй больше смертей ни на сцене, ни в кино. Что-то роковые эти игры сделались для артистов. Живи долго и хорошо. Покоя тебе душевного и мира вокруг. Всегда твой В. Астафьев
13 сентября 2000 г.
Красноярск
(А.Ф.Астафьевой)
Дорогая Ася!
Давно, очень давно лежит твоё письмо на деревенском столе. Я его то терял, то находил, вот нашёл снова, а скоро пора ехать на зимние квартиры, и я уж более не стану откладывать ответ. За это время я два раза повалялся на больничной койке и подвергся таким исследованиям, что не приведи Господи. От непроходимости заболела прямая кишка — это плюс к инфаркту, диабету и прочим прелестям, подозревали худшее, но пока не подтвердились опасения. Кое-что подладили, но главное, научили, как с собой и требухой своей управляться, вот и управляюсь все лето. Оно у нас было шибко худое — дожди, дожди и холодно. Всё лето топил печь, потом обострение бронхита схватил — простыл средь лета.