Нет у меня другой печали
Шрифт:
Ребята все еще увертываются от бомб. Им там, видимо, жарко, а у меня здесь мороз по коже. Я встаю и ковыляю по грудам шлака к нашей полевой кухне. Это рядом, в нескольких десятках метров, на берегу реки лавы. Кое-что из провизии и, главное, чайник. Набрав как можно больше чистого снега (чистота его, разумеется, относительная), я туго набиваю чайник и несу к ползущей лаве. Здесь, на спокойном мыске, ставлю чайник прямо на горячую лаву и ищу местечко, где бы самому присесть погреться. Плюю на один, на другой камень, но все они шипят, как раскаленные утюги. Наконец нахожу остывший. Впрочем, теплота таких, казалось бы, остывших камней обманчива и коварна. Брюки у нас у всех, а в особенности у Алеши и Валерия, прожжены и не раз залатаны неловкой мужской рукой. Бывает так: сядешь на камень, минуту-другую чувствуешь приятное тепло, и вдруг так обожжет, что аж подскочишь, а на брюках — новая дырка. Значит, камень еще слишком горяч, раскален внутри докрасна, и только самый верхний слой успел остыть на морозе. Однажды я бросил на такой камень варежки, а через десять минут они уже дымились и вот-вот были готовы вспыхнуть.
Чайник закипел, я засыпал горсть заварки и снял его с горячей лавы. Надо выждать, пока осядет пепел, попавший вместе со снегом. Тем временем я пытаюсь сделать себе на память сувенир. Выдергиваю ледорубом из лавы красный камешек и пытаюсь вогнать в него гвоздь. Но железо гнется. Алюминиевая ложка оказывается более подходящей для этой затеи. Она плавится, прилипает к камню, но все равно ничего путного не успевает получиться. Вулкан как-то глухо, необычно кашляет, и, подняв голову, я вижу над ним зловещий гриб, похожий на взрыв атомной бомбы. Этот гриб каждый раз наводит меня на грустные размышления. Как незваный гость, нагло вторгается он в наши будни и маячит в поднебесье, точно перст судьбы.
Как-то непривычно пить кислый чай, зная, что не клал туда ни варенье, ни лимон. Это — вулканические кислоты, пропитавшие пепел, и никакой марлей или ситом их не отцедишь, не профильтруешь. Не очень-то приятно, но если при каждом глотке откусывать кусочек сахара, то можно утолить жажду.
Вдруг у меня за спиной что-то бабахает, как из охотничьей двустволки. Не успеваю обернуться, как вокруг начинают падать мелкие ядрышки шлака. В потоке лавы зияет ярко-красное углубление. А ведь это местечко, рядом с нашей полевой кухней, считается спокойным уголком, не сулящим никаких сюрпризов. Я поднимаю с земли камень, решив, что это и будет самым лучшим сувениром. (Теперь он хранится как памятный дар в редакционном музее газеты «Тиеса».)
Ребята все еще трудятся на вершине кратера.
Откуда-то с гор, покрытых вечным льдом, тянет резкий ветер. Самое неприятное, что вместе с цепенящим холодом он несет от кратера дым, пепел, газы. Трудно дышать. Щиплет глаза и горло, я начинаю чихать, кашлять. Вулканологи в таких случаях надевают противогаз или привязывают ко рту содовую подушечку. Но ни противогазов, ни подушечек у нас нет: мы так и не дождались вертолета, который должен был их доставить.
Я вынимаю из кармана шоколад и, разложив его на оставленных товарищами вещах, спускаюсь вниз, обратно в лагерь.
Часа через два приходят и они. Аппетитно дымится приготовленная мною еда, но никто даже не смотрит на нее. Лица у ребят почернелые, запорошенные пеплом, усталые. О еде и думать не хотят, хотя, кроме нескольких кусочков шоколада, ничего не держали во рту с самого утра.
— Газов нанюхались, — говорит Олег.
А воду так и хлещут. Только Алеша, едва хлебнув, тут же выплевывает.
— Откуда вода? — спрашивает меня.
— Из бидона.
— Я понимаю, что из бидона, а где набрал?
— В ущелье, где всегда берем.
— Какая-то кислая, — не верится Алеше. Прополоскав теплой водой рот, он снова начинает пить маленькими, осторожными глотками. — Вода нормальная. Значит, во рту было кисло.
Алеша очень чувствителен к воде. Три года назад, во время экспедиции на Карымский вулкан, он и еще трое человек отравились водой. У них не было сил даже подняться по лестнице на второй этаж. Впоследствии анализ показал, что они получили такую дозу отравляющих веществ, которая в двести раз превышает норму. Лечились в Кисловодске, но окончательно выздоровели, охотясь на камчатских медведей. С тех пор его организм очень реагирует на вкус. Алеша для нас как лакмусовая бумажка: если он пьет, значит, можно всем пить без опаски.
Газов здесь действительно более чем достаточно. Одежда у ребят, особенно штормовка Валерия, вся изъедена невидимыми зубами и стала такая жиденькая, непрочная, что достаточно слегка потянуть, и лезет клочьями, как шерсть с линяющей скотины. Кислые газы белыми пятнышками въедаются в стекла объективов, даже чистый спирт не смывает их.
Наконец однажды, как мы и предполагали, Олег печально сказал:
— Кончилась пленка.
Конечно, для кинооператора не может быть ничего печальнее, чем израсходовать всю пленку, когда вокруг такое множество интересных, еще никогда в истории человечества не снятых кадров и сюжетов. Вся надежда Олега на вертолет, который уже давно должен был прилететь и доставить массу необходимых вещей, в том числе и несколько километров пленки для Олега. А вертолета нет как нет. Кончаются дрова, хлеб. У нас уже нет консервированных щей, не осталось ни одной банки с овощами, вышли все свечи. Больше ждать невозможно. Ребята принимают решение: Алеша, Олег и я спустимся вниз, на вулканологическую станцию, устроим скандал, а Валерий Дрознин и Вадим Гиппенрейтер останутся здесь. На двоих еще хватит хлеба на несколько суток. К тому же есть полмешка сухарей, а главное — несколько десятков кассет с пленкой, которую Вадим бережет для «сногсшибательных» кадров, и пока она не кончится — он отсюда не двинется.
Жизнь человека — цепь встреч и расставаний. Здесь, в палатке, к этой цепи прибавилось еще одно звено. Мне почему-то было тоскливо. Видимо, каждый человек переживает подобное чувство, навсегда прощаясь с людьми, среди которых узнал не только много нового, но и глубже заглянул в себя. Наверно, поэтому наше прощанье вышло грустным, — казалось, отрываешь и оставляешь здесь какую-то часть себя.
День занимался морозный, ясный.
Вулкан грохотал, как никогда: раскаты грома катились друг за другом, над кольцом кратера беспрерывно блистал пурпурный фейерверк лавы. Казалось, вулкан не хотел нас отпускать, звал к себе, обещая сказать что-то очень важное, и в какой-то момент мы действительно заколебались: а может, остаться, еще раз услышать голос земли?
Мы ушли. Не остались.
Сильный ветер дул с гор, метя над землей мелкий, колючий снег. Казалось, снег течет, как вода. Вместе с ним катились вниз и мы, часто на заду съезжая с обледенелых склонов, будто расшалившиеся первоклассники. Чем ниже мы спускались, тем больше было снега. Мы особенно остерегались занесенных снегом расщелин, так как, попав в нее, вряд ли сумеешь выкарабкаться. Утонешь, как в трясине.
Лавовый вал пересекли в самом узком месте. Предварительно хорошенько присмотрелись, не движется ли наша дорога, нет ли на лаве красных, раскаленных пятен — огненных ран на огромном теле вытянувшегося на земле великана.
Потом мы брели по глубокому снегу. Вязли по пояс, по грудь, выручая друг друга и часто меняя идущего впереди, которому приходилось труднее всех, так как надо было прокладывать тропу.
В средний лагерь попали уже в темноте, усталые и промокшие до нитки.
Всю дорогу Олег мечтал о киселе. Он еще раньше, в верхнем лагере, часто вспоминал об этом «напитке богов», как он говорил. Мы даже дружески посмеивались над Олегом. Теперь же, когда мы кое-как дотащились до палатки, у него не было других разговоров. Я только и слышал, как он сварит пачку, нет, две, а еще лучше — три пачки киселя, как вынесет и остудит в снегу этот божественный напиток, как выхлебает три кружки залпом, а остальное будет беречь и маленькими глоточками смаковать весь вечер, а утром снова сварит целую кастрюлю.