Нет звёзд за терниями
Шрифт:
Гундольф вздохнул.
— Если в небольших дозах, до такого зла не доходит, конечно. Да только многие остановиться вовремя не умеют, а потом за порцию этого зелья на всё готовы становятся. Разменивают и свою жизнь, и близким её портят. Уж не знаю, понятно я объяснил или нет.
— Такое мне понятно.
В голосе Кори прозвучало больше горечи, чем хотелось бы.
— Вот это, что у меня в пузырьке... Одна капля снимает сильнейшую боль. И знал бы ты, чего мне стоит держаться, чтобы не принимать больше одной в день. Потому что будет именно так, как ты описал.
— Ого! Забористая, должно быть, штука, — удивился Гундольф. — Из чего ж вы такое делаете?
— Пещерный гриб. Он ядовит, но как-то обрабатывают. Большего и сам не знаю.
— Так что ж с руками-то твоими, что на подобной дряни сидеть приходится?
— Знаешь, сосед, давай-ка и правда спать.
О руке ни говорить, ни даже думать не хотелось. Пожалуй, Кори вовек не смириться со случившимся. Отчего одним живётся легко, а другим судьба шлёт испытание за испытанием?
Койку едва ощутимо покачивало. Подушка слегка похрустывала и пахла морем. Она, сшитая из остатков заношенных рубах и другой одежды, набита была подводной травой.
Лоскутное одеяло, немного истрёпанное, зато мягкое, ласково обнимало плечи. А простыни у поселенцев оказались самыми обычными, а не сшитыми из чего придётся. Видно, когда-то выменяли готовые в городе, больше такой товар сейчас нигде не взять.
По стене прямо перед лицом проходил шов и красовалась заклёпка. Палец невольно обвёл её по кругу. Металл, должно быть, прохладный, но нет возможности это почувствовать. Всегда эти перчатки, в которых неудобно, и ничего больше не узнать на ощупь, и движения неловки, как ни пытайся приспособиться. Проклятье! Но бить кулаком по стене, пожалуй, не стоило.
— Это у тебя развлечение такое — стены ломать? — ехидно раздалось за спиной. — Ясно тогда, отчего рука болит.
Хотелось ответить, но удалось сдержаться. Вскоре пришёл и сон, накатил мягкой волной и унёс в безбрежные дали — по счастью, без кошмаров.
С утра Гундольф и мальчишка собирались к скалам, нырять за какими-то раковинами. Кори не улыбалось сидеть весь день в каюте. Повезло, что удалось напроситься с этими двумя.
Удивительно, но море не пугало, хотя знакомство с ним началось нехорошо. Прежде разве что издалека доводилось видеть эти просторы, то чёрно-синие, то зеленоватые, расчерченные белыми гребнями или глянцевитые, как желе. А сейчас даже не верилось, что можно было и остаться навсегда в этой воде, в бурых зарослях среди камней.
Сидеть на причале, уже нагретом, несмотря на ранний час, было приятно. И болтать ногами, погружёнными почти до колена в воду, тоже, хоть ссадину и щипало. Поднять лицо к солнцу, зажмуриться — и только слушать, как с плеском разбиваются о валуны и сваи причала небольшие волны. Да ещё доносились негромкие голоса тех двоих, что ныряли неподалёку и время от времени возвращались сюда, чтобы с грохотом уронить добычу на листы металла. Кори оставалось лишь неспешно перекладывать раковины в ведро. Таких спокойных дней, не заполненных делом, не удавалось и припомнить.
Рука легла на ноющую грудь.
Это время могло бы стать лучшим во всей жизни, если бы только не донимали поселенцы. Прямо хоть из каюты не выходи. Свежая ссадина на ноге — вчерашняя, от ржавых перил, и повезло ещё не сосчитать ступени лицом. А из кружки всё выплеснулось, и пришлось возвращаться наверх, медля и озираясь, но тот, кто толкнул, будто испарился.
И Гундольф потом выпил эту воду.
А сегодня заметили, что Кори идёт к бочке, и тут же двое влезли вперёд. У них даже кружек не было! Перекрыли путь и завели разговор о паршивце, который ест и пьёт вволю.
— Это ж какая кружка у него за сегодня, Берта?
— А я и со счёта сбилась. Скоро, должно быть, с ведром приходить начнёт, а чего стесняться!
Кори пришлось глядеть в сторону и не отвечать. Хватило того, что было накануне. И угораздило же тогда задержаться после столовой, не уйти в каюту! Хотелось посмотреть ещё на море, а эта Берта оказалась рядом.
— А-а-а, морда гнусная! — взвизгнула она. — Что ты пялишься?
Кори тут же толкнули в грудь тяжёлым кулаком. Удалось устоять, но ответить нельзя: этих больше, налетят толпой, и всё. И от того, что пришлось стоять покорно, не смея голову поднять, было больнее, чем от удара.
Повезло ещё, старик вмешался.
— Ты, девица, желаемое за правду не выдавай, — погрозил он узловатым пальцем. — Сама-то, небось, рада-радёшенька, если парни на тебя глазеют, только этот, вон, в другую сторону глядел.
Мужики утихли. Повезло отделаться всего одним ударом. А Берте, конечно, и слова никто не сказал.
В столовой для Кори сперва не нашлось миски. Потом нашлась, но раздатчики обнесли. Жаловаться и требовать было стыдно, а чужак хотя и сидел за тем же столом, но глядел лишь в свою тарелку и ничего не заметил. А может, и заметил, но дела не было.
Что ж, тому, кто жил впроголодь на Свалке, нетрудно пропустить обед или ужин. Хотя и обидно, конечно, сидеть при этом в столовой, где другие набивают животы. Но долго страдать не пришлось: одна из женщин, Эмма, отчего-то решила вмешаться и проследила, чтобы у Кори была миска, а в миске еда. Наложила и протянула молча, а на благодарность только махнула рукой. И с вечера так поступила, и сегодня тоже.
Что людям в этом поселении жилось беззаботно, было видно хоть по столовой. Утро, дневные труды впереди, но здешние обитатели никуда не спешили, за едой вели разговоры. Перед трапезой тут обязательно возносили хвалу Пресветлому Мильвусу, только не добавляли, как в Раздолье, «честь и слава троим, что стоят за его спиной». Сейчас хвала звучала, правда, не так уверенно. Чужак постарался, рассказал этим людям правду о Мильвусе. Многие теперь начинали по привычке — и осекались виновато. Одни лишь старики произносили эти слова громко и как будто с вызовом.
Этим утром лёгкий гул, перемежающийся стуком и позвякиванием ложек, вдруг умолк. Не сразу до Кори дошло, что изменилось: только волны плескали о борт, а люди будто исчезли.
Но все они были тут, глядели на одного едока, кто изумлённо, кто с презрением. Сперва было невдомёк, что не так.
— Гляди-ка, боится, мы отнимем, что ли? — пропела одна из женщин.
— А ложка-то у него есть, или он прям так из миски лакает? — присоединился её сосед.
Будь проклята Свалка, въевшаяся в кровь! Там не было тарелок, и хотя лет с тех пор прошло предостаточно, и за еду давно не приходилось драться, только не уследишь за собой — и спина горбится над миской, и кусок за куском летит в рот. Глотаешь, не жуя, свободной рукой загораживаясь. Стыдоба.