Нет звёзд за терниями
Шрифт:
Кори едва удавалось брести, переставляя натруженные ноги. Казалось, они отлиты из чугуна. Каждый шаг — волевое усилие.
Ржавый подхватывал все задумки Сиджи, но больше всего его поразили крылья. Он мечтал о полёте.
Дышалось тяжело. Казалось, внутри всё превратилось в такую же растрескавшуюся пустыню, как и снаружи. Несмотря на вечерний час, было душно. Зной поднимался от земли. Веки царапали пересохшие глаза. Всё как тогда...
Ржавый без конца твердил им с Немой, что нет вещи лучше крыльев. С ними можно улететь куда угодно, хоть на другой берег. Уйти туда, где не достанут.
Он мечтал о крыльях, и он всё пытался их смастерить. Плевать, что старшие изломали поделку, отругали жестоко за насмешку над Хранительницей. Глупцы, они верили в неё даже на этой вонючей Свалке! Разве это место не служило самым надёжным доказательством того, что на свете не существует ни справедливости, ни Хранительницы?
Хотелось пить. Умыться. Ботинки, даром что сделаны по мерке, натёрли ноги. Рубашка сперва промокла от пота, затем высохла.
Пульсировала боль, волнами расходясь от плеча, но Кори не станет делать ничего, чтобы её уменьшить. Эта боль нужна, чтобы не уснуть, чтобы не упасть, чтобы двигаться дальше. Чтобы наказать себя за самонадеянность и глупость.
Ржавый сделал их, свои крылья. Он крал проволоку и кожу, утаскивал обрезки труб — всё, что годилось ещё на переработку и должно было вернуться в Раздолье. Запускал руку в ящики, когда поблизости не оказывалось стариков, чтобы не увидели.
Поделка вышла грубой и неуклюжей. Что оставалось сказать, кроме правды?
— Они не полетят.
— Полетят! — возразил Ржавый запальчиво. — Полетят, нужно только верить в это!
Немая верила.
Глупые дети, они ведь тогда даже и не знали толком, как выглядят настоящие крылья.
Путь Кори по большей части лежал вдоль старой колеи. Раньше, если верить Леону, туда и сюда спешили поезда, дыша паром. Далеко разносились их гулкие, трубные голоса, дрожала земля, пели песню колёса. То были могучие машины, не чета подвесным вагончикам, что кружили между Свалкой и Раздольем.
Давно уже смолкли те звуки, и нет больше поездов. Всё, что годилось на переплавку, сменило свою форму. Деревянные шпалы растащены, сожжены в кострах и печах, и не осталось от них даже пепла. Рельсы разъехались, покривились. У них не было больше причин держаться вместе.
Знакомая гряда показалась впереди. Когда видишь, что почти у цели, идти становится легче. И всё же предстояло ещё спуститься вниз, в овраг, преодолеть крутой спуск без лишнего шума, чтобы не заметили.
Из этих склонов там и сям торчали искривлённые корни, остатки прошлого. Они уходили в самое сердце земли, так крепко сливались с ней, что даже жадные до топлива люди не сумели их вытащить.
Что за деревья росли здесь прежде, неведомо. Но точно не плодовые, не похожие на городские. Эти наверняка были крепче и выше, раз каждый корень толщиной едва не с человека.
Говорили, эти склоны когда-то покрывал лес. Сотни исполинов стояли плечом к плечу, сплетаясь ветвями, и зелёные волны перекатывались над ними. А по дну оврага пробегал ручей, а может, даже река. С того времени сохранились только рисунки, и если бы Леон не показал, Кори никогда бы и не подумалось, что мир так отличался от теперешнего. Да и на рисунках, казалось, действительность порядком приукрашена. Но Гундольф рассказывал, что в их Лёгких землях остались и реки, и леса — он бы не стал врать. Значит, такое бывает.
Что же он будет делать завтра, когда увидит, что осталось от врат? Проклянёт, не иначе. Ощутит беспомощность, утрату — и пускай. Никак ему, значит, удобный случай не подворачивался, чтобы сказать правду. А ведь времени было предостаточно!
Мужская одежда всегда служила защитой. Это мать ловко придумала, и Кори потом оставалось лишь следить, чтобы другие не узнали правду. Ни к кому не возникало доверия настолько, чтобы открыться.
В городе в своё время подвернулась возможность начать новую жизнь, но Кори не захотелось ничего менять. Как оказалось позже, решение было верным. К женщине мог подойти любой, распустить руки. Вреда, конечно, особого не причиняли, пугали только, сводили к шутке, но что у Кори ниже плеча металл, нащупали бы мигом. Потом и господин Первый не спас бы.
Кори больше никому никогда не откроется. В Гундольфе было что-то особое, раз он так быстро завоевал доверие, и это у неё-то, наученной жизнью. И хотелось взять от него столько воспоминаний, сколько получится унести, ведь сразу было ясно, что времени мало.
А сейчас никак не удавалось понять, была прошлая ночь обретением или потерей. Она выпросила её, выклянчила, как подачку — какой стыд! А о чём хотела сказать после, того лучше и вовсе не вспоминать. Счастье, что не успела. Как только можно было поверить, что он откажется от своего мира ради такой, как она?
На Свалке не раз доводилось видеть грубые, торопливые слияния без капли нежности, даже без особого сочувствия к тому, кто рядом. Слепым, наверное, казалось, что если они не видят ничего вокруг, то и их никто не заметит. А кто, и правда, мог? Калеки обитали на отшибе. Оставались только старики и дети, но первые не любопытствовали обычно. А вот детям, тем было дело до всего.
Кори считала, что уж здесь-то ей всё известно. Думала, так оно всегда и происходит между людьми. Эта часть жизни вызывала лишь отвращение, особенно после того, что случилось с Немой. А поцелуи, подсмотренные в городе, привлекали и отталкивали одновременно. Кори не удавалось понять, что движет людьми, чтобы делать такое.
Но вот впервые пришла мысль, что если рядом особый человек, тогда, может, не так мерзко. Но что это можно делать так по-доброму, бережно, стало невероятным открытием.
Тогда-то к Кори и пришла надежда, что Гундольфу, должно быть, она не совсем безразлична. Иначе стал бы возиться, столько давать? Откуда взял бы это тепло? И вот ведь некстати это всё — и не отказаться от нежданного счастья.
Но так же быстро оно и разбилось. Не зря чувствовалось, что Кори его не заслуживает. Никакая это оказалась не любовь — да как можно было посметь даже думать о ней? Какая ещё любовь, если ты урод, калека, отвратительное существо? Нужно совсем лишиться рассудка, чтобы поверить, что такую полюбят.