НЕТ
Шрифт:
– Ладно тебе, иди, – отозвался Кравцов. Но Хабаров не унимался:
– Ты зря торопишься, Федор Павлович, начальство подождет, я его лично всю ночь ждал. Погляди, красавчики какие, интеллектуальные ребята…
Майор Зыкин остановился у двери и ждал. Ждал молча.
Начальник городского отдела оказался пожилым, совершенно белоголовым подполковником. У него было румяное лицо, плотные щеки, чуть вздернутый симпатичный нос. Сними подполковник мундир, и сразу стал бы похож на добродушного, ушедшего в отставку футбольного тренера.
Вошедших подполковник встретил стоя.
– Привет авиации! – сказал подполковник. – Рад познакомиться. Садитесь.
Хабаров едва заметно поклонился.
Зыкин расправил плечи, подтянул живот и уронил вдоль корпуса руки.
– С обстоятельствами происшествия я ознакомился только что, – сказал подполковник, – и хотел бы уточнить несколько подробностей. Не возражаете, товарищи? – Все молчали. – Почему вы, Виктор Михайлович, отказались вчера дать письменное объяснение своим действиям?
– Разве я обязан был давать письменное объяснение? Я рассказал майору, что произошло, как произошло, почему произошло, и полагал, этого достаточно…
– Но майор записал ваши показания и предложил вам скрепить их своей подписью. Верно? А вы не пожелали расписаться. Так? Вот я бы и хотел знать почему.
– Вы запись видели?
– Запись содержит какие-нибудь несоответствия?
– Посмотрите. Очень советую. Вам должно быть любопытно.
Подполковник взглянул на майора Зыкина, и тот поежился под начальственным взглядом.
– Дайте запись, майор.
– Видите ли, товарищ подполковник… Но тут вмешался летчик:
– Я отказался подписать документ, где было написано "фактицки", "крометого", "поврижденные" и так далее. Но я полагаю, это не главный предмет для обсуждения. Прошу объяснить мне другое: если пьяная шпана пристает к девчонке, я должен вмешаться или пройти мимо? Полагаю – проходить не должен. Дружинники не разобрались, что к чему. Молодые, неопытные, но кто дал им право учинять насилие над человеком – крутить руки и так далее? Полагаю – беззаконием нельзя утверждать закон. И еще: вчера я просил майора пойти вместе со мной или послать кого-нибудь ко мне домой (тут всего двести метров), чтобы проверить документы, которых я не имел при себе. Неужели это трудно было сделать? От ответственности я уклоняться не собираюсь и не собирался. Просил простейшим способом установить мою личность и действовать в соответствии с законом. Какая же необходимость была держать меня в милиции до утра, вызывать товарища Кравцова?
Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно.
Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил:
– Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику?
– Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой – девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья?
– Превышение предела необходимой обороны, – сказал Зыкин, – подводится под статью сто одиннадцатую…
– Помолчите, майор! – оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал:
– От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.
Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.
– Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…
Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:
– Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…
Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.
Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:
– Прости за беспокойство, Федор Павлович, – поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой: – Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.
– Не надо, – сказал Кравцов, – ты же не спал. Отдыхай иди.
Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.
Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.
Вдруг зеленый дятел Мэма Закричал над Гайаватой: "Целься в темя, Гайавата, Прямо в темя чародея, В корни кос ударь стрелою: Только там и уязвим он!" В легких перьях, в халцедоне Понеслась стрела-певунья В тот момент, как Меджисогвон Поднимал тяжелый камень, И вонзилась прямо в темя, В корни длинных кос вонзилась. И споткнулся, зашатался Меджисогвон, словно буйвол, Да, как буйвол, пораженный На лугу, покрытом снегом…