Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Любимов Николай Михайлович

О. Иоанн приходился нам дальним-дальним родственником: он был двоюродный брат моей бабушки, матери отца. К нам он изредка заходил, говорили мы с ним по душам, лукавить со мной и моими родными у него причин не было. Более убежденно лояльного по отношению к Советской власти священника я за всю свою жизнь не видал. «Несть бо власть, аще не от Бога», – это была для него не пропись, а живая истина. Я возмущался разгоном монастырей. О. Иоанн возражал мне, что черное духовенство выродилось, что с течением времен былых подвижников, печальников, просветителей, летописцев, ратоборцев, миротворцев сменили толстопузые тунеядцы, которых перед революцией развелось видимо-невидимо, и разгон монастырей – это Божья кара, а большевики в данном случае являются

всего лишь орудиями Божьего произволения. Я негодовал на закрытие храмов. О. Иоанн возражал мне, что мирская власть опять-таки тут ни при чем. Если бы русское православное священство было на высоте, то власть бы с церковью не справилась. «Поделом нам, попам», – так рассуждал о. Иоанн в интимнейшем кругу.

И все-таки он имел основания опасаться за свою судьбу только потому, что он – священник. К нему подсылали провокаторов. Один из них, полуидиот, «Онигорячис», проходя летом мимо раскрытого окна, у которого любил сидеть о. Иоанн, пытался завязать с ним беседу всегда одинаково:

– Здравствуйте, батюшка? Который час?

Провокаторы уходили от о. Иоанна ни с чем, но самый их подсыл предсказывал, как барометр – бурю, приближение опасности. И когда о. Иоанна наконец взяли, в тюрьме душа его не выдержала многолетнего напряжения. В камере, по словам сидевшего с ним вместе Владимира Петровича Попова, он все падал на колени и прикрывал затылок – ему казалось, что сейчас его расстреляют. О. Иоанна выпустили без суда на попечение родных. После его ареста в Перемышле не осталось ни одной действующей церкви.

Выпустили Алексея Ивановича Георгиевского. На суде один из «свидетелей» подтвердил показания, данные им на следствии:

– Я что говорил следователю, то и сейчас скажу: я знаю Георгиевского как старого контрреволюционера – его еще в девятьсот пятом году ссылали.

Тут уж судья не выдержал и прервал свидетеля:

– Свидетель! Вы понимаете, что вы говорите? Кого в девятьсот пятом году ссылали?

В аресте Анны Николаевны Брейтфус, как я и думал, роковую роль сыграла немецкая ее фамилия. Явившись к ней с обыском, наркомвнудельские молодчики перерыли у нее весь дом, ничего не обнаружили, но захватили с собой кое-какие драгоценности: брошки» колечки. (Потом, правда, вернули.) Остановил их внимание старый комплект «Нивы» с портретом Николая Второго.

– Небось, все ждала, когда въедет на белом коне! – съехидничал кто-то из них.

Ну, а на немецкую фамилию навертели, что Брейтфус оплакивала казненных бухаринцев и троцкистов. Это было так похоже на несловоохотливую, нелюдимую» от природы недоверчивую Анну Николаевну, последние годы навещавшую только нас!

Когда стало известно, что Анну Николаевну будут судить, и приемная ее дочь нашла защитника, моя мать развила бурную деятельность. Она съездила в Калугу и добилась, чтобы ее вызвали в суд свидетельницей со стороны защиты. Пригласила к себе на дом известных ей «свидетелей» со стороны обвинения, воззвала к их совести и убедила, что теперь отказаться от показаний, данных под давлением следователей, не страшно – хуже будет для них, если откроется, что они – лжесвидетели.

И все-таки мою мать в суд не вызвали. Но она узнала от вызванных свидетелей обвинения» на какое число назначен суд, и помчалась в Калугу без вызова.

Была ранняя весна 39-го года. Началась распутица. По Оке под Перемышлем и под Калугой пускали по гатям пешеходов. Автобусы ходили от берега до берега. У моей матери не было сапог, и она с мокрыми ногами приехала в Калугу и так провела весь день на суде.

Мы с тетей Сашей ждали вестей. Чтобы отвлечь и ее и себя от тревожных дум» я целый день читал вслух смешные рассказы Зощенко.

Ранним вечером – телеграмма: «Пьем чай Коли Бриллиантова (он уже тогда жил и работал в Калуге) целуем приедем завтра».

На другой день я встретил у Оки мать и Анну Николаевну. На суде «свидетели», все как один, отказались от показаний на следствии, прокурор отказался от обвинения.

С

чего началось дело моей тетки Софьи Михайловны, учительницы Перемышльекой начальной школы?

После успешно проведенной первой «предвыборной кампании» Калдаева перевели с повышением в Тулу. В Перемышль прибыли уже настоящие заплечных дел мастера; Корнев, Скрипкин.

У моей тетки учился отпрыск нового начальника Перемышльского отделения НКВД Корнева. Она написала палаше записку о тихих успехах и громком поведении отпрыска, попросила воздействовать на него или прийти с ней поговорить. На обороте записки Корнев, не запечатав ее, начертал: «В вас внедривши педпедология» – и послал с сыном учительнице. (После специального постановления ЦК от 36-го года педология, которую изучали во всех педвузах и педучилищах и которая являлась одним из краеугольных камней советской педагогики, была объявлена «реакционной буржуазной лженаукой».)

Так возникла папка от «дела» Софьи Михайловны Любимовой, а потом уже возникло и само дело.

В 18-м году в Перемышле широко распахивали двери две партии: партия коммунистическая (большевиков) и партия революционных коммунистов: записывайся кто куда хочет.

Я вечно торчал среди взрослых, ушки у меня были на макушке, моя память обладала способностью не только складывать в своих кладовых события, складывать аккуратно, во временной последовательности, но и закреплять целые разговоры, закреплять целиком, вплоть до порядка слов.

И вот детская моя память запечатлела разговор тети Сони с ее матерью, моей бабушкой.

Тетя Соня приехала к бабушке зимой 18 – 19-го гг. на каникулы, а я всю эту зиму провел в Новинке.

– Я записалась в партию революционных коммунистов, – объявила тетя Соня. – Председателем у нас Рещиков, заместитель председателя – Володя Попов, а я – секретарь.

– Напрасно ты это, Софа! – сказала бабушка. – И куда тебя демон несет – в омут головой?..

Партия революционных коммунистов существовала до самой ее ликвидации вполне легально; у нее был свой печатный орган, издававшийся в Москве, – газета «Воля труда». Разногласия между революционными коммунистами и большевиками были до того ничтожны, что в 19-м году большевики предложили революционным коммунистам: «Кому угодно – пожалуйте к нам. А кому не угодно – брысь под печку». Местный крестьянин Иосиф Иванович Рещиков, перешедший в конце 18-го года от левых эсеров к революционным коммунистам, тут рассудил за благо перейти от революционных коммунистов к большевикам и быстро вознесся: он был членом ВЦИК’а и ЦИК’а, делегатом XVI съезда партии.

В 37-м году Рещикова, в то время председателя Красноярского крайисполкома, арестовали и расстреляли. Во время следствия нитка потянулась от Красноярска в Перемышль. В Перемышле арестовали его бывшего сподвижника Владимира Петровича Попова. Попову ничего иного не оставалось, как назвать бывших членов легальной партии. Вот почему были арестованы братья Прокуратовы, Тарасов и Николаев, давным-давно отошедшие от политики, служившие в разных перемышльских учреждениях бухгалтерами и канцеляристами и занимавшиеся хозяйством. На том же основании арестовали и мою тетку Софью Михайловну. Как накручивали «преступления» ее однодельцев – мне неизвестно. Ей же пришили, что она в разговоре с женщиной, носившей ей воду, выражала сожаление, что расстреляли Тухачевского, хотя моя тетка, во-первых, отличалась крайней осторожностью и уж, во всяком случае, не стала бы откровенничать с водоноской, а во-вторых, до Тухачевского ей было, как теперь выражаются, «до лампочки». А еще ей припаяли, что она была любовницей не кого-нибудь, а самого Деникина, хотя моя тетка за пределы Калужской губернии после революции ни разу не выезжала; что же касается верховного главнокомандующего вооруженными силами Юга России, то ему, как известно из истории гражданской войны, в пределы Калужской губернии вступить не удалось, – следственно, пути Софьи Михайловны и Антона Ивановича никоим образом сойтись не могли.