Неверная. Костры Афганистана
Шрифт:
Дожидаясь ночи в пещере, скрытой за кустами, она составила план действий – пробраться под покровом темноты в деревню и украсть из какого-нибудь дома канистру бензина. А потом – добровольно предать себя огню.
Конечно, Мулаля страшилась собственного замысла. Она знала, что будет очень больно, и боялась, что Бог ее не простит и придется ей гореть целую вечность в аду. А еще у нее разрывалось сердце при мысли о том, что она больше никогда не увидит свою мать. И, когда она тихонько оплакивала себя, ей послышался вдруг голос матери, зовущий ее по имени.
– Сначала я решила,
Чувствуя, что сходит с ума от криков матери, и не силах выносить это напряжение, Мулаля выбралась из пещеры, в которой пряталась, и посмотрела вниз, на поля. Там, по траве, шла маленькая женщина в зеленом платье и голубом чадаре, с открытым лицом. Она выкрикивала имя Мулали, и девочка поняла, что это вовсе не сон – мать действительно пришла за ней.
И не сумев удержаться – хотя и уверена была, что ее отведут сейчас обратно к старику, решившему на ней жениться, поскольку мать не посмеет ослушаться собственного мужа, – Мулаля бросилась к ней навстречу, в родные объятия.
Согретая материнской любовью, она плакала и плакала до тех пор, пока в ее измученных глазах не иссякли слезы.
– Не бойся, все хорошо, – плакала мама вместе с ней, покрывая лицо дочери поцелуями. – Мы в безопасности, Мулаля. Ты в безопасности.
Когда она успокоилась, мать взяла ее за руку и повела домой. И по пути рассказала, что едва не умерла от горя, причиненного ей поступком мужа – и известием о том, что Мулаля убежала. Но затем боль ее сменилась безрассудным гневом, и, бросив все, она отправилась в родную деревню Хаджи Хана, находившуюся почти в половине дня пути от их дома, чтобы попросить его что-нибудь сделать. Он был самым большим человеком в провинции, и его заступничество могло спасти Мулалю.
Что удивительно, Хаджи Хан, когда она добралась туда, оказался в деревне и согласился ее увидеть, и она без сил упала к его ногам, умоляя о помощи.
Когда же он узнал, что произошло, он ласково попросил ее не беспокоиться, а пойти лучше и поискать дочь, чтобы отвести ее домой. А потом поехал к тому человеку, который ее купил, и заплатил за ее свободу.
Но на этом доброта его не закончилась.
Жена Баба Гуля сообщила, что Хаджи Хан столько горячих слов сказал хозяину коз, когда встретился с ним, что и впрямь сумел вселить в него страх Божий, настоящий страх, и с того дня Баба Гуль уже не приближается к картам.
– Он теперь проводит почти все время бодрствования в мечети, моля Аллаха о прощении, пока еще не поздно избежать ада, – улыбнулась Мулаля.
И, после того как Хаджи Хан спас дочь Баба Гуля, а заодно и вечную душу старика, он перевез их семью в новый дом.
Арендную плату за жилье он назначил такую, что, по словам жены Баба Гуля, «воздух стоил дороже», и дал в придачу столько риса, бобов и масла, чтобы им не приходилось думать, где достать еду, еще несколько месяцев. Более того, через пару дней к ним в дом приехали какие-то люди и посадили те деревья, что мы видели в саду. Однажды их ветви должны
– Все это сделал Хаджи Хан, и все – благодаря тебе, – так закончила свой рассказ мать Мулали, после чего протянула руки и взяла в них лицо Джорджии. И нежно поцеловала ее в лоб.
На обратном пути в Джелалабад из меня так и лились восхваления Хаджи Хану, и в зеркале я видел улыбку Залмаи, пока я возбужденно рассказывал ему историю, которую он наверняка уже знал.
А Джорджия была на удивление молчалива.
Я видел только ее затылок, но казалось, глаза ее были неотрывно устремлены куда-то вдаль, за поля, расстилавшиеся перед нами, словно она высматривала там что-то потерянное, и, как я ни старался втянуть ее в разговор, губы ее оставались плотно сжатыми.
Как сказал Хаджи Хан, так и было – когда мы приехали наконец в его дом в Джелалабаде, нас встретил там Исмераи.
К тому времени солнце закатилось за горы, и дом сиял светом в темноте. В нем стояла непривычная тишина – нас было всего трое, не считая карлика, уже виденного мною прежде, который суетился вокруг, подавая еду и сладкий чай.
Когда улеглось возбуждение, вызванное поездкой и всеми событиями дня, глаза у меня начали слипаться немилосердно. Правда, причиною тому мог отчасти быть густой дым особых сигарет Исмераи.
Я прилег на одну из подушек на золотом возвышении и закрыл глаза, чтобы дать им передохнуть.
– Хочешь в кроватку? – спросила Джорджия, оторвавшись от беседы с Исмераи.
– Через минуту, – ответил я. Лень было даже пошевелиться.
– Хорошо, через минуту, – сказала она и, притянув меня поближе, положила мою голову к себе на колени.
Меня накрыла теплая волна счастья, и к дальнейшему негромкому разговору взрослых я прислушивался борясь с неотвратимо наплывавшей дремотой.
Джорджия и Исмераи говорили о политиках и учащении беспорядков на юге и востоке.
– Мы живем в трудные времена, – сказал Исмераи. – Лично меня план Карзаи приводит в недоумение. Я понимаю, конечно, что нам нужно сильное централизованное правительство, но Афганистан – не шахматная доска, по которой можно так просто передвигать фигуры. Уберешь традиционную власть из области – тех людей, что знают культуру и историю собственного народа, – и получишь вакуум. Нет никаких сдерживающих сил, нет никакой лояльности. Есть только деньги.
– Положение Халида под угрозой? – спросила Джорджия.
Я услышал, как Исмераи прищелкнул языком, что означало «нет».
– Они не могут убрать Хаджи, – продолжил он. – Каким образом? Ведь он не занимает должности в правительстве, он сам по себе. Но это не значит, правда, что он не сталкивается с массой проблем, возникающих у правительства.
– Каких именно?
– Ну, ты же знаешь, что он поддерживает своим авторитетом правительственный план по уничтожению маковых плантаций. Или не знаешь?
– Нет, – призналась Джорджия. – Этого я не знала.