Невероятный год
Шрифт:
Отвечали мы нерасторопно, могло даже показаться, что с неохотой и неучтиво, или что у нас провалы в памяти, или даже местный наркоз. Мозжечка, возможно?
Я засобиралась объяснять ему, что последние дни, впечатления и события раздробились в наших головах мелким бисером неструктурированных данных и провалились за подкладку сознания, и что в образовавшемся хаосе не существовало никакой последовательности и деталей, но вместо всего этого, просто извинилась, сказав, что мозги наши сейчас туго соображают, потому что работают в энергосберегающем режиме.
– Головная боль? – переспросил он.
– Нет, нет, – заспешила было успокоить его я, но передумала, тем самым упростив себе задачу. – Немного, совсем чуть-чуть.
Улыбка Раджеша сошла на нет, он обеспокоенно насупил густые брови, сжал губы и трагично
Накануне мы условились, что он встретит нас и передаст ключи от дома. Ключ, как впоследствии оказалось, один большой, серый, головастый ключ, который, из-за непрекращающихся, но тщетных попыток Раджеша вовлечь нас в светский разговор, казалось, не хотел выниматься из его кармана. А когда, всё-таки, выбрался наружу, то теперь сам Раджеш тянул время: вставил ключ в замочную скважину, провернул вперёд, назад, вроде проверяя в действии, снова вынул, снова вставил и ещё пару раз провернул. Лицо его при этом выказывало не то подозрение, не то сомнение. Наконец, удостоверившись, что ключ «работает», он звучно глубоко вдохнул, потряс железным «головастиком» в сжатой руке, церемониально вложил его в мою ладонь и только потом облегчённо выдохнул.
– Ух, какой тяжёлый и холодный, – вырвалось у меня невольно.
Раджеш сразу же закачал головой по-индийски, мол, да, это хороший ключ и, блестя в глазах, шёпотом, будто выдавая тайну, произнёс:
– Добро пожаловать, друзья мои!
Наш первый индийский дом – наш самый большой дом. «Первый» он оттого что, как выяснится в дальнейшем, домов в Индии у нас будет несколько. Все они будут замечательными и неповторимыми, но по размеру ни один из них и в подмётки не станет этой махине. Здесь два этажа, четыре спальни, две душевые комнаты, ванная, кухня с выходом в открытые джунгли и гостиная, способная вместить по меньшей мере три десятка людей. Это не дом, а замок какой-то. Именно его мы будем впоследствии частенько вспоминать и всякий раз при этом добавлять: «Да-а, вот это был дом так дом!»
Впрочем, и сейчас, отворив тяжёлую лакированную дверь с резным узором и оказавшись внутри, нас посещает похожая мысль: «Какой же он громадный!» С шумом, нетерпением сваливаем как попало вещи и кроссовки, кажущиеся здесь, в индийской глубинке и её климате, не к месту, и босые, озираясь, идём по прохладному полу. Мы приходили сюда буквально вчера, с Раджешем, и тоже всё осматривали. Но вчера было другое – другой свет, другой контакт. Вчера была примерка. А сегодня мы уже хозяева. С любопытством, но недоверием и даже некоторым пренебрежением оглядываем небогатую обстановку, высокие потолки и кажущиеся пустоватыми комнаты, делаем первые шаги в новом жилище и как будто бы в новой жизни, пытаясь с ходу предсказать, какой же она будет.
Реми с Бруно отправляются на второй этаж и даже начинают там чем-то греметь, что-то переставлять. А я остаюсь здесь, внизу, в тенистой просторной, пока ещё чужой гостиной и думаю: непривычно, что у нас есть второй этаж.
Прогуливаюсь вдоль стены, как будто не нарочно касаюсь её холодка, приближаюсь к окну. Открываю трудно поддающиеся и потрескавшиеся со временем створки с железными фиксаторами. В комнату сразу же вваливается горячий воздух, пышет в лицо, касается щёк, влетает всё ещё непривычное для слуха жужжание насекомых и отдалённые визгливые голоса детей. За окном ухоженный садик, узкая вытоптанная тропинка, аккуратные подстриженные кустарники, несколько неизвестных мне ветвистых пышных деревьев, цветы и невысокая пальма, а дальше – ничего не разобрать, всё зелено, одни дикие заросли. С пару минут пялюсь на застрявших в раме двух крупных высохших мух и одного мелкого жука. Бедняги. И как они туда забрались? И каково им было провести свои последние минуты в западне? Хотя они, должно быть, и не знали, что находились в западне и то, что это были их последние минуты. А может, всё-таки, знали? Ну, да ладно, не буду отвлекаться. Снова иду вдоль стены, провожу пальцем по пыльному овалу обеденного стола, нагибаюсь, чтобы разглядеть его изящные кошачьи лапы вместо ножек, замечаю паутинки в уголках между пальцев.
Захожу в одну из спален. И здесь, за занавесками, такие же пожилые, местами заскорузлые окна и за ними ненормальным контрастом бьётся живая, или даже живучая
Оборачиваюсь к отдельно стоящим двум одноместным кроватям и нехотя с подозрением заглядываю под их жёсткие матрасы. Страшновато. А вдруг оттуда на меня кто-нибудь выскочит? Или вдруг я обнаружу там нечто такое, чего не следовало бы обнаруживать? К счастью и удовольствию, никто оттуда не скачет и ничего я там не вижу, только ровный ободок пыли.
А вот и платяной шкаф, бурый с потёртостями – сутулый старый мишка, заколдованный и обречённый на камерное существование. Тяну за его скрипучую лапу-дверцу. Из тёмного нутра навстречу медленно выползает тяжёлое сырое облачко, спрятанное и томящееся здесь, уж не знаю сколько. Оно бесшумно настороженно бредёт по потолку и ловко скользит в оконные щели, даже не поблагодарив за спасение. Обвожу взглядом комнату. Здесь всё просто, можно даже сказать простовато – голые стены, как будто стыдящиеся своего нелепого, но здесь, в Индии, похоже, широко уважаемого розово-пирожного цвета и деревянная мебель: стол между кроватями, стул – покорные служивые, стойкие во всех смыслах и тоже, кажись, заколдованные. Звучно вздыхаю, сама не знаю, отчего: то ли от душевного подъёма, то ли от смятения. Задёргиваю занавески. Пусть всё пока остаётся таким, каким было.
Вхожу на кухню. Какая же она раздольная! Здесь можно танцевать! Напротив оконного света стоит полинялый, но ещё крепкий кухонный сервант на четырёх мощных металлических ногах в тонких чулках из патины. В глубине зеркальной, местами почерневшей полочки застыл мохнатый паучок-сторожила. «Скоро предстоит выселение, уважаемый,» – говорю ему негромко. А тот и ухом не повёл, лишь качнулся на своей мелкой плетёнке вверх-вниз от порыва моего дыхания. Глуховат. Пенсионер, поди.
Включаю в розетку холодильник, то ли светло-зелёного, то ли грязно-голубого цвета, невысокий, на подставке. Тот чуть ли не подпрыгнул, закудахтал. Не доволен, что потревожила. И он не первой молодости. Подхожу к растянувшемуся вдоль окон, покрытому кафелем рабочему столу. В него встроена раковина и газовая плита, не сводящая с меня всё это время оба свои глаза-горелки с несимметричными фингалами – подгоревшими жирными подтёками. Под столом, в серой нише – посуда: пара тарелок, стаканы, сковорода с неравномерно-выпуклым дном и паутиной вместо крышки. Да уж, работы здесь предстоит немало.
Возвращаюсь в гостиную, останавливаюсь у настенного календаря с изображением снежной вершины. Гималаи, наверное. В тонкой красной рамке передвижного окошка-курсора застыла дата. Видимо, тогда здесь в последний раз кто-то жил – третье февраля.
Третье февраля… Не может быть!
***
Третье февраля – день рождения Реми. А в этом году ещё и день, когда…
Это был солнечный, но холодный вторник. Как сейчас помню. Реми и я стояли у окна, под берлинским небом. Жили мы тогда уже не в съёмной однушке на окраине развязного Фридрисхайна, походящей на пещеру Муми-тролля, куда в любую минуту мог наведаться ещё какой-нибудь сказочный монстрик, а в съёмной трёхкомнатной квартире спального района, ещё более близкого к восточной границе, а значит, более консервативного, или попросту скучнейшего. Многоэтажные, типовые панельные хох-хаусы 15 в нём, словно столбцы в диаграмме застоя, располагаются прямо друг за другом, каменная кладка дорожек походит на неупотреблённое полотно промокшей под дождём математической тетради, а авто паркуют исключительно симметричной ёлочкой.
15
Небоскребы (нем.)
Квадратиш. Практиш. Гуд. – рекламным слоганом говорила я, глядя на всё это с седьмого этажа нашего, ничем не отличающегося от соседних строений дома. В коридоре стояла полосатая, тоже как тетрадка, но по русскому, хозяйственная сумка на колёсиках, с которой мы ходили в скидочный супермаркет.
Реми отныне был всегда дома. Со времён «нашей беременности», как мы называли мою беременность, и переезда с диджейством он покончил и теперь сочинял клубные треки для музыкального интернет-магазина. Небольшие деньги, но на жизнь хватало.