Невеста Субботы
Шрифт:
Внезапно я испытываю нечто сродни уважению к этому жестокому и бескомпромиссному сыщику. Джулиан был неправ, упрекая его в некомпетентности. И то, увы, было не единственное заблуждение моего жениха.
Мистер Локвуд знает свое дело и, скорее всего, сможет нам помочь. Самое время рассказать ему про все то, что мы услышали в таверне Луи. Если он возьмет след Габриэля, то оставит в покое меня и уже не будет ворошить мою память так же настойчиво, как угли в камине.
Я приоткрываю рот — и вновь захлопываю. Мои утренние страхи поулеглись, и ко мне вернулась уверенность, что Джулиан не только жив, но рано или поздно приедет похвастаться результатами своего расследования.
— Мне нечего вам сказать, — рублю я с плеча и демонстративно встаю, вынуждая Локвуда последовать моему примеру.
— Как вам угодно, — говорит он и берет со столика свою шляпу. Я приняла ее за грязную тряпку, которую забыла в гостиной Августа. — Но поверьте, упрямство не доведет вас до добра. В конце концов, мы сами найдем вашего сообщника. Того, кто убил миссис Ланжерон, а прежде — братьев Мерсье. И возможно, «свидетельством короны» захочет воспользоваться уже он.
По его отбытии я возвращаюсь в спальню и вновь забираюсь на кровать. Вокруг меня топорщатся жесткие черные юбки траурного туалета, и я нахохливаюсь, как ворона в гнезде. Задача мне предстоит не из легких. Пора вспомнить ту ночь, когда погибли братья Мерсье. Для того хотя бы, чтобы избежать ступора, если на скамье свидетелей появится мистер Септимус Тэтли и начнет делиться подробностями убийства. А если приведут к присяге мою сестру? Что поведает она? Я даже этого не могу предугадать, потому что не помню вообще ничего. Кроме тех слов Жерара и стука пуговиц о деревянный настил, когда треснула блузка Дезире.
Слой за слоем мне придется стереть из памяти черноту, которая пропитала не только ту ночь, но и предшествовавшие ей дни, а затем запеклась коростой, надежно скрыв от меня и события, и лица. Надежно и милосердно.
Но я должна вспомнить, я должна, должна…
— Фло-о-о! — гаркает сестра мне в ухо, рывком выдергивая меня из оцепенения.
Наклонившись, смотрит туда же, куда и я — в прохудившийся котел для патоки. Давным давно его прикатили из сахароварни и за неимением лучшего места оставили у курятника. На дне скопилась ржавая вода, и в ней, как чаинки в огромной чашке, плавают побуревшие лепестки азалий. Не обнаружив в котле ничего достойного внимания, сестра поводит плечиком.
— Пойдем, Фло, — зовет она, — в Большом доме тебя обыскались. Выезжаем через час.
— Ты что, собралась со мной? — Я разглядываю нарядную блузку из серого крепдешина, которую Ди на правах камеристки позаимствовала из моего гардероба.
За семь лет сестра изменилась почти до неузнаваемости. Вытянулась, похорошела, а ее кожа стала еще белее, словно Дезире ежедневно принимала ванны из ослиного молока. Настоящая красавица! Всякий раз, когда я смотрю на нее, сердце заходится от восторга, что это прелестное создание — моя сестра. И сжимается от несправедливости, что она вынуждена прислуживать мне. А ведь я темна не только телом, но и душой. Иначе не было бы у меня видений, подобных сегодняшнему.
— Неужто я пропущу твою помолвку? — Ди приседает, но не угодливо, а так, словно дает согласие на вальс.
Манеры у нее тоже изменились. В моей памяти Ди оставалась непоседой с двумя косичками и загребущими руками. Но за время моего отсутствия она научилась ходить, не вихляя бедрами, и есть аккуратно, не набивая рот так, что соус течет по подбородку. А если она следит за собой, то и говорит гладко,
Меня же, напротив, радует, что Дезире выросла настоящей барышней. Я намерена и дальше расширять ее кругозор. Обучу ее читать и писать, заинтересую литературой. В последнее время я не раз задумывалась о том, чтобы пойти в учительницы, если бабушка не позовет меня обратно. Вдруг родные отреклись от меня после Того Раза?
Но меня позвали. Неделю назад. Собиралась я в такой спешке, что забыла альбом с рисунками и, качаясь по волнам Миссисипи, лелеяла надежду, что сестра Евангелина сохранит его для меня. Впрочем, дома мне стало не до альбомов.
— Сними тиньон, Ди. Шляпка пойдет тебе гораздо больше. Хочешь, одолжу?
Но Ди хватается за платок в крупную красную клетку и не дает его размотать.
— Ну уж нет! Во владениях Мерсье цветные женщины обязаны наматывать на голову тряпье. Братья этого требуют. Как-то раз после мессы мы с их кухаркой зацепились языками. Она мне много чего порассказала. Будто одна горничная-мулатка прогулялась по саду с непокрытой головой, похвалялась длинными волосами. Так на следующее утро ее тело валялось за садовой оградой. С перерезанным горлом. И без волос.
— Ей что, остригли волосы перед смертью?
— Нет, Фло, не остригли. С нее сняли скальп.
Сестра ждет от меня какой-то реакции, и в угоду ей я восклицаю: «Господи, помилуй!» На самом деле мне даже трудно смотреть ей в глаза. Мой взгляд скользит вверх по спирали, и приходится прилагать усилия, чтобы не пялиться поверх ее головы.
— Что поделаешь — война, — вздыхает Дезире. — На войне братья Мерсье получили разрешение не только бить и калечить, но убивать. Понимаешь? Они только в раж вошли, а им дали по рукам — все, мол, хорош. И злятся они не только потому, что мы проиграли. А потому, что война продлилась недолго… Ау, Фло? Флора-анс?
— А? — спохватываюсь я.
— Опять считаешь ворон?
Можно и так сказать. Только не ворон.
— Как же от них все работники не разбежались?
— Далеко-то не убежишь. Ловцов беглых уже нет, но собаки остались. Кухарка рассказывала, что человек пять тронулись с места, а один и вовсе к любовнице своей уехал. К белой, в каджунскую деревню. Так всех пятерых потом нашли повешенными. А у того, что с белой миловался, не хватало кой-чего.
— Надо было пожаловаться.
— Кому, Фло? — всплескивает руками сестра. — Деве Марии?
— Властям.
— Да лучше самому себе могилу вырыть. Тут вот какая штука. Говорят, будто Мерсье состоят в каком-то союзе мстителей. Вместе с ними там все должностные лица. Днем выслушают жалобу, а ночью красного петуха под стреху пустят. Обряжаются эти мстители во все белое и скачут по ночам пугать негров, а те думают, что это призраки вокруг их лачуг хороводы водят. Негры — суеверный народ.
Она умолкает и переминается с ноги на ногу, оглядываясь по сторонам. Солнце так припекает двор, что выжженная трава хрустит под ногами, а куры, нахохлившись, прячутся под кронами деревьев. Воздух вокруг служб пропитан запахами навоза, сена и раскаленной пыли. Все так привычно и просто, так буднично. В полуденные часы тьма превращается в мазок на земле, в лужицу тени, что натекла с ветвей апельсинового дерева, и страхи выгорают под слепящими лучами солнца. Но только не мои.