Невидимые
Шрифт:
Макара опять разобрал рвотный позыв.
– Тонкий, короткий. Девке лет шестнадцать - восемнадцать.
– А Маруське почти двадцать шесть. И когти у нее длинные да острые.
– Ну, их и отрезать можно... Слушай, вот не стал бы ты ерундой заниматься - мы бы сейчас головы не ломали.
– Давай лучше думать о том, что есть.
Макар вернулся к бутылке, надеясь, что больше не позовут.
***
– Ох... Ох, беда...
– Да прекрати уже, мать!
Матрена не обращала внимания на выкрики.
– Беда... Беда...
Суд совсем скоро. А с ним - и каторга. Теперь ее не миновать.
Кто бы мог подумать, что собственные дети не станут держать язык за зубами?
Она уже знала об этом, когда призналась во всем, что требовал всклокоченный. Но что бы они не сделали - оставались ее детьми. А в обмен сыщик обещал устроить их судьбу.
Надавил на больное место. Только, как видно, обманул. И теперь Матрена бессильна что-то исправить.
С ними же - сердцем чувствовала - творилось неладное. Что-то очень плохое.
Гораздо худшее, чем то, о чем говорила Улька. Беспомощный, бестолковый ребенок, она осталась за старшую. И можно ли держать на нее зло, когда сама Матрена не устояла, поддалась на уговоры?
Кто-то из них звал ее прямо сейчас, но она не могла помочь.
16
Номер вдруг опустел. В нем остался только письменный стол. Но не тот хлам, что сейчас - в царапинах и застарелых следах ночных трапез. Другой, новый - прямо из мастерской, блестевший свежий лаком. На столе - лист бумаги. Подойдя ближе, Бирюлев увидел на нем контур обведенной детской ладони.
И проснулся. Рано, задолго до прихода Ферапонта.
Нелепый, но отчего-то тревожный сон. Явно россказни Червинского навеяли.
Перевернувшись на другой бок и устроившись поудобнее, Бирюлев закрыл глаза, однако снова задремать не удалось.
"Она продана... Продана. Ушла быстро".
Вкрадчивый голос третий день скрежетал в голове, будто записанный на пластинку.
Он озвучивал те сомнения, в которых не хотелось признаваться даже себе.
Слова вряд ли были пустыми... И встреченный в театре скользкий агент Червинского указывал на то, что о делах сыщика там должно быть известно.
По всему выходило, что именно он - кажется, Веселов?
– и сообщил полиции про это... место. В тот раз, как сказал сыщик, там провели обыск, при котором ничего не нашлось.
Червинский, разумеется, знал, что доносчик шпионил за заведением. Но почему Веселов попросил не говорить ему о встрече? Притом, что услышав фамилию сыщика, хозяин театра, наоборот, нисколько не удивился.
Что за игры там велись?
Впрочем, Бирюлев точно не собирался не только выяснять, но даже продолжать размышлять об этом. Воспоминания вернули мерзкое, тоскливое ощущение, оставленное новым знакомством. Он будто окунулся в грязь.
Подумать только: репортер добровольно поведал обо всем, о чем только мог вспомнить. И даже сам, по своему почину, оставил адреса - и редакции, и Ирины. Боже!
Вновь поблагодарив бога за то, что не дал возможности познакомиться с Еленой, Бирюлев повторил зарок, данный себе еще в среду. Его нога больше никогда не переступит порог этого заведения.
"Послушай, что они скажут".
Разумный совет. Бирюлев прислушался к нему немедленно: покинув театр, он отправился к Червинскому. Но расспросить его - и заодно рассказать об увиденном - не довелось. Сыщика не оказалось на месте. Но, пожалуй, и к лучшему: спустя несколько часов раздумий Бирюлев решил, что куда более осмотрительно оставить при себе и свежие впечатления, и новые домыслы.
Вчера же сыщик на ходу холодно отделался от Бирюлева, сославшись на спешку.
Конечно, он поступал так и раньше, а у репортера после посещения театра разыгралось воображение. Может, не стоит искать подвох?..
Но нет - Червинский наверняка знал, что визитер хотел обсудить статуэтку. И в этом вопросе их чаяния, несомненно, совершенно не совпадали. Сыщик намеренно избегал Бирюлева. Но он обязан дать хоть какое-то объяснение! Ведь, в конце концов, в лавке скупщика репортер выполнил его работу.
С тех пор, как Бирюлев проснулся, торопливая длинная стрелка настенных часов перешагнула четыре деления. Следует позвать Ферапонта и попросить кофе...
Не использовал ли его Червинский, когда ему просто было выгодно?
Секреты и недомолвки. Обычная тактика.
А ведь уже начинало казаться, что проклятое дело готово сдвинуться с мертвой точки. Дмитрий Батурин предложил посмотреть на него под другим углом...
И погиб. Сразу же после того, как Бирюлев сообщил о его догадках в полицейском участке.
Не может быть!
Репортер рывком сел на кровати.
А если...? Это бы объяснило, что о бумагах убитых в полиции так ничего нового и не узнали.
Нет. Такое уже чересчур. Расшалились нервы - что немудрено - да и только.
Но вдруг Дмитрий все-таки оставил зацепки, которые Бирюлев упустил? Ведь он так и не вник в оставленные Батуриным записи. Может, они таили в себе еще какую подсказку?
Поднявшись, репортер прошлепал по голому - на время чистки залитого вином ковра - полу к столу и выдвинул ящик. Заметки Батурина он положил сверху... Но только теперь их там не было.
Шумно выдохнув, Бирюлев принялся судорожно перебирать бумаги, отбрасывая просмотренные на пол.
Не нашел.
Портфель? Вдруг он только собирался их выложить, представляя, как это сделает - но вместо того так и оставил там? Такое порой случалось. Где он? Ах, вот же, в углу за комодом.
Схватив портфель, репортер вывалил содержимое на кровать. Собственные заметки, наброски, письма в газету...
Ничего.
Сперва исчезла отцовская опись, а теперь - и записи Дмитрия.