Нейлоновая шубка
Шрифт:
— Это еще что за безобразие! — сразу с высокой ноты начала Хабибулина. Мало мне своих жильцов, вроде живодера Бадеева, так еще со стороны наезжают. Весь двор загадили!
— Молодая пикантная женщина и так расстраивается! — льстиво сказал Гогоберашвили.
— Кто пикантная! — возмутилась Хабибулина. — Ты что, со мной гулял?
— Ей-богу, мадам, при вашей красоте такие вопли вам не к лицу!
— Ты мне зубы не заговаривай! Думаешь, если я с метлой, то меня и обзывать можно!
— Уверяю
— Тут и понимать нечего. И я тебе не дорогая. Я женщина честная. Хабибулин! — закричала она. — Хабибулин! Дрыхнешь, черт проклятый!
Из того же флигеля вышел заспанный Хабибулин, огромный мужчина в защитной рубахе навыпуск и в обрезанных валенках на босу ногу. Он молча уставился на Шалву Константиновича.
— Ты только погляди, что у нас делается! — бушевала супруга. — Наезжают тут всякие и еще обзывают. За ними ходишь, убираешь, а они обзывают. Весь двор загадили. Да я тебя, спекулянт паршивый! — дворничиха подняла метлу.
— Бросьте размахивать своим культинвентарем, — сказал Гогоберашвили. — Я уполномоченный «Кахетинминснабсбыта». Вы будете отвечать за насилие!
— Вот позову участкового, тогда узнаем, какой ты есть уполномоченный!
Встреча с участковым не входила в планы Гогоберашвили.
— У вас очень нервная подруга жизни, товарищ Хабибулин, — сказал Шалва Константинович. — Зачем поднимать на заре такой шум. Если человек на меня работает, я заплачу! Я же не колониалист! — И он положил в широкую, как лопата, ладонь Хабибулина десятку.
Супруг воинственной дворничихи небрежно сунул деньги в карман и, не поблагодарив Гогоберашвили, лениво поплелся домой.
Скандал во дворе подстегнул Шалву Константиновича. Он поспешил на Центральный телеграф. Ему не терпелось выяснить по телефону, нет ли томатного голода в Калуге, помидорного кризиса в Тамбове или овощного бума в Костроме.
В комнате ожидания переговорного пункта стоял вокзальный шум, перекрываемый голосами радиодикторш, рассортировывавших клиентов по кабинам. Дикторша выкликнула:
— Гогоберашвили, третья кабина!
Шалва Константинович закрыл за собой дверь. Он поднял трубку, но тут же положил ее. Только сейчас он отчетливо понял, что ему не удастся довезти помидоры до областного центра, что по дороге они превратятся в несъедобное месиво.
Он вышел на улицу. В Шебалинском тупике его поджидал разъяренный математик.
— Ты обманул меня, родственничек! — накинулся на него профессор. — Это помидоры не для детского дома!
— Чтобы я внуков не видел, если не для детского…
— А почему ты не сдаешь их?!
— Разве я виноват? Заболел кладовщик, — устало соврал Гогоберашвили. — У него прободение слепой кишки. Он лежит в палате номер сорок шесть!
— У тебя прободение совести! — взвизгнул профессор. — Я навел справки. Такого детского дома не существует. Я не позволю превращать мое жилище в перевалочную базу для спекулянтов!
— И это называется гостеприимством, — сказал Шалва Константинович. — Мы затаптываем в грязь наши обычаи и наши традиции!
— Спекуляция не наша традиция! — отрезал профессор. — Убирайся вон!
Шалва Константинович вышел во двор. Таксисты играли в домино.
— Поехали! — сказал Гогоберашвили.
Помидорный поезд покинул Шебалинский тупик. Машины пересекли Никитские ворота и проследовали к Красной Пресне, оставляя на асфальте мокрый, липкий след.
По дороге Шалва Константинович сделал еще несколько отчаянных попыток продать товар. Ему не удалось сбыть ни одного килограмма. Помидоры не покупали. От них отшатывались. Они приняли, как говорят товароведы, нетоварный вид.
Целый день таксисты колесили по столице. Под вечер обессилевший Гогоберашвили приказал сворачивать.
— Куда? — спросил шофер головной машины.
— На свалку!
Свалка была далеко за городом. Они приехали под вечер. Солнце уже садилось. Сложа руки на груди, озаряемый лучами уходящего светила, глава экспедиции наблюдал, как низвергаются на землю раскисшие томаты. Вместе с ними низвергались в грязь его мечты о помпезной свадьбе, о столе на двести кувертов и радиофицированном тамаде.
— Полный разгром! — прошептал Гогоберашвили. — Я покойник. Мне впору лежать в белых тапочках в цинковом гробу.
Глава семнадцатая
Гогоберашвили прибыл в город поздно вечером. Ему не захотелось искать гостиницу. Он вспомнил о Потапенко. Жив ли еще старик? Или смерть унесла в небытие бывшего скорняка и валютчика? На всякий случай Шалва Константинович позвонил. К телефону подошел сам Потапенко.
— Вы можете дать приют одному вашему знакомому из Тбилиси? — спросил Гогоберашвили.
— Вы ли это? — обрадовался Потапенко. — Приходите, дорогой, гостем будете!
Немного погодя Гогоберашвили сидел перед сухоньким старичком, одетым в чесучовый пиджак с пупырышками, и рассказывал о трагических происшествиях последних дней.
— Голову мне оторвать мало, — бил себя в грудь Гогоберашвили. — Как я поверил этим аферистам!
— Семь раз проверь, один раз поверь, — сказал Евсей Миронович.