Незабываемые дни
Шрифт:
— Я тоже об этом слыхала, Надя… Но… — Галя стала серьезной, задумчивой. — Это, Надя, подпольщики работают. Это солидные люди. Это герои! Им все нипочем, они ничего не боятся, да они и не одиночки, их, видно, много. Они, должно быть, коммунисты, смельчаки! Это настоящие люди; с такими, кажется, любой человек пойдет на самое опасное дело против врагов…
— А ты? — ребром поставила вопрос Надя, но, заметив, как глубоко задумалась Галя, сочла нужным смягчить вопрос, свести его к шутке: — Я шучу, Галя! Разве нам, слабым женщинам, думать про такие дела?
— А ты не шути. Я многое увидела за это время, немало пережила. Я вот живу, работаю. Но разве это жизнь? Тобой понукают, ругают подчас, насмехаются. А порой какие-нибудь пьяные бестии пристают к тебе с разными гадостями. И каждый день, каждый день смеются тебе в лицо, хвастаются, что они здесь хозяева, а мы… мы должны только надеяться на ихнюю милость. И что ни день все — кровь, кровь, кровь… Боже мой, боже, сколько крови пролили они за это время! Так разве можно так дальше жить? Легче умереть, чем видеть все это. И кабы знать вот таких людей, настоящих, то пошла бы с ними на все, на все. На смерть бы пошла, чтобы это было на погибель врагам! Я вот тебе рассказывала об одном человечке, что яд мне предлагал… А такие предложения, ну, такого порядка, мне и другие делали. Иногда мне казалось, что среди них были и наши люди… Сердцем чувствуешь своего человека, по глазам его узнаешь… Однако отказывалась, даже бранила их, даже угрожала: «Иди-ка, иди-ка подальше, пока я тебя в СД не отвела». Помню я слова одного, это на мою угрозу… И теперь в ушах стоит: «Подожди, подожди, мы припомним тебе, поганка, все немецкие виселицы…» А у меня сердце обливается кровью. Слушая это, я чувствую, что и у него кровь кипит от ненависти ко мне. Ты думаешь, мне охота в немецких невольницах ходить да проклятья своих людей выслушивать, да на ихние муки глядеть?
— Я не думала и не думаю этого, Галя. Одно, что я тебе скажу: и в самом деле не слушай ты слов и всяких там предложений незнакомых людей. Так можно и в большую беду попасть.
— Об этом я и говорю.
Еще долго, далеко за полночь длилась беседа сестер, разлученных войной на несколько месяцев.
16
Утром Надя и Александр Демьянович ехали на грузовике за город. Об этом позаботился Игнат. Он, наконец, убедил их, что это самый лучший и надежный способ добраться к месту назначения. Машин было несколько, с завода, на котором работал Игнат. Они ехали за строительным лесом. Тут были рабочие и тоже несколько человек таких, которые, видать, не имели непосредственного отношения к строительным материалам. Должно быть, такие же, как Надя и комиссар. Но их никто не расспрашивал, не интересовался, куда и по какому делу они едут. Машина останавливалась раза два — перед мостом и на перекрестке. Сонные полицаи выползали на шоссе и, попав на холодный ветер и метель, торопливо проверяли пропуска, чтобы снова забраться в теплые бункеры, в уютные дзоты. Через каких-нибудь пятьдесят километров машины свернули в сторону по лесной дороге. Вскоре последняя машина отстала, остановилась. Шофер, высунувшись из кабинки, несколько торжественно провозгласил: «Вот и приехали. Подавайтесь по той просеке, попадете в нужную деревню. Ну, а там, как вам говорили… Привет передайте и одним словом!..» А что там «одним словом», он от полноты чувств так и не сказал.
Через каких-нибудь полчаса Александр Демьянович и Надя нашли по приметам хату, которую им порекомендовал Игнат. Зашли прямо в сенцы, постучались. Открыв дверь, спросили:
— Здесь живет дед Герасим, что берды делает?
— Тут дед Герасим, тут! Заходите, люди добрые!
В небольшой хате, кроме молодой женщины, которая только что открыла дверь, не было больше никого. Переспросили:
— А нет ли у вас на продажу пары две берд?
— А какие теперь, до лиха, берды? — ответила женщина и, оглядывая людей, занялась прерванной работой, что-то шила из домотканного холста.
Надя, которая уже привыкла за последнее время ко всяким паролям, спросила у женщины:
— А где же ваш дед Герасим?
Женщина усмехнулась, откусывая нитку:
— Кому дед, а мне он отец. — И громко позвала: — Отец, к вам люди пришли, спрашивают!
С печи послышался кашель, потом оттуда показалась взлохмаченная седая голова. С трудом сдерживая кашель, от которого тряслись редкие пряди бороды, старик поздоровался с людьми, потом начал жаловаться:
— Не во-время, люди добрые, не во-время зашли вы… Это я позавчера простыл в лесу, так, знаете, и на печи вот места себе не нахожу. Дочка малиной все отпаивает, может, оно и пройдет как-нибудь… Ну да вы раздевайтесь, погрейтесь. Все равно до ночи дороги вам нет, проскочить через железную дорогу днем тяжеловато, да и риск излишний. Раздевайтесь и отдыхайте пока. А мы уже что-нибудь придумаем, чтобы проводить вас. Сам не могу, как видите, не могу. Дочка, Лявонка дома?
— А где ему быть, как не дома?
— Так ты уж сбегай к нему, предупреди, что вечером к нему люди придут. Он и так послушается, если вы ему скажете, что вас послал дед Герасим. Но предупредить никогда не мешает, он по своей непоседливой натуре может еще и отлучиться, где тогда искать его будешь?
Дед снова зашелся кашлем, умолк.
— Ложись, отец, ложись, грейся. Я сама тут со всем управлюсь.
Уже опускались ранние зимние сумерки, когда Надя и комиссар зашли к Лявонке. Трое детей разных возрастов — меньшему было лет пять — сидели вокруг чугунка, ели горячую картошку.
— А где тут дядька Лявон?
Мальчуган лет двенадцати-тринадцати удивленно посмотрел на них и довольно строго сказал:
— Какой тут дядька, коли этот Лявон и есть я сам!
Тут он накинулся на среднего мальчика, огрев его ложкой по рукам:
— Не копайся, говорю, не копайся, а бери подряд, вот дите непутевое!
«Непутевое дите» скривило было рот, чтобы заплакать, но, заметив строгий взгляд брата, успокоилось и, осторожно взяв картошку в мундире и перебрасывая ее на ладони да подувая на нее, начало торопливо чистить.
— Не торопись, тебе говорю! Вот не наестся никогда.
— Однако же строгий ты! — усмехнувшись в усы, произнес Александр Демьянович.
— С ними без строгости не обойдешься. Озорничают. — И так же строго обратился к гостям: — По какому такому делу ко мне?
— А мы от деда Герасима.
— Вот оно что… Ну, подождите немного. Мне с вами одними нечего делать. Тут еще люди подойдут, тогда и пойдем. Да и малые вот угомонятся, на печь полезут.
И все с тем же суровым видом, строго поглядывая на меньших, он молча заканчивал ужин. В каждом его медлительном движении, в каждом слове, казалось, было что-то неестественное, несвойственное его возрасту. Но так казалось только вначале. Вот он закончил ужин, налил воды в чугунок, чтобы помыть его. Старательно вытер руки. Скомандовал:
— Теперь айда на печь, озорники. Да спите себе, а я, может, отлучусь на час.
— Нам же боязно будет, еще немцы придут.
— Ну что ж, если придут! Тогда людей держитесь. Куда люди, туда и вы подавайтесь. Одежа вот тут лежит. Да не забудьте что-нибудь на ноги надеть.
Малые захныкали на печи.
— Вот возьму ремень, так я вас сразу утихомирю, нет на вас угомона!
Малыши на печи приумолкли, не имея, видно, особого желания знакомиться с ремнем или вступать в излишние дискуссии с суровым братом.
В хате воцарилась тишина. Лявонка готовился в дорогу, подвязывая проволокой прохудившийся сапог, видно, отцовский, потому что когда он начал его натягивать на ногу, то намотал множество портянок да еще соломы подложил.
— Где ваши старшие? — спросил Александр Демьянович, следя за Лявонкой. — Отец где?
— Где же он может быть? На войне. В Красной Армии.
— А мать?
Лявонка не ответил. То ли не дослышал, то ли не хотел отвечать, озабоченно натягивая другой сапог и сосредоточенно посапывая.