Незабываемые дни
Шрифт:
Ты продала свою мать, продала…
Боже мой, повернется ли у тебя язык, Любка, чтобы произнести это простое и суровое слово? Ты на школьной скамье повторяла его не раз. Хотя была маленькой, еще мало видела на свете и многого не понимала, но это слово всегда наполняло тебя глубокой волнующей радостью. Родина! Она вставала перед тобой великая, необъятная, еще далеко тобой не познанная. Ома вставала перед тобой, согретая любовью миллионов людских сердец, словно сотканная из солнечных лучей. И ты тянулась к ней всем своим детским сердцем, чистыми, как лазурное небо, детскими мечтаниями.
Кто заслонил ее от тебя? Ты сама. Ты отвернулась от нее. Ты все думала, что она только одаряет, ничего не требуя взамен: и весеннее дыхание юности, и безоблачное детство, и бесчисленные утехи и радости. Ты забыла, что и для тебя давно уж настал час, когда надо отдать Родине долг не только любовью своей — она требует и этого, — но и выполнить перед ней свой долг каждым делом своим, каждой мыслью своей, а главное — трудом: по силам твоим, по возможностям твоим и способностям.
Ничего не дала ты Родине. Только брала от нее, приученная брать, как положенное, как законное. Учиться? Да, государство же обязано учить. Работать? Что ж, государство предоставит, даст работу, оно не может не дать, оно должно дать, ведь это записано в его Основном Законе. Для этого и учат, чтобы дать потом работу. А есть, одеваться, а разные развлечения, театр, кино… На это существуют родители, пусть позаботятся обо всем. На то они и родители, чтобы заботиться о тебе одной, угадывать каждое твое желание, итти навстречу твоим капризам, отказывать себе в самом необходимом, чтобы ты, их утеха, не знала ни горя, ни заботы о хлебе насущном, ходила бы белоручкой, наряженная, как кукла. И, быть может, потому, что ты не видала-ни особенного горя, ни забот и была во многом похожа на куклу — и лицом, и умом, — твоего сердца не коснулось величайшее горе, которое навалилось на наш народ. Ты думала: это их дело, взрослых, они там как-нибудь разберутся. А твое дело — утехи, твое дело — летать, порхать подобно бездумному мотыльку. Но плохо приходится мотыльку, когда он попадает в огонь.
Грустно оглянула Любка свою комнату, с минуту постояла в нерешительности и вышла на улицу.
Ветер, словно набирая силу, швырялся целыми охапками снега, бешено рвал полы пальто, срывая косынку с головы. Он набрасывался на полусгнившие заборы, на развороченные кровли окраинных домишек. И задыхался в бесплодной ярости, затихал в лютом бессилии.
Она постучала в дверь квартиры Ганса.
На пороге стоял пожилой солдат и, силясь изобразить приятную улыбку на своем распухшем от флюса, щетинистом лице, говорил осипшим басом пропойцы:
— Мы рады вас видеть, фрейлен Любка, но господина лейтенанта, к сожалению, нет дома. Да-да, нет его.
Стоял и глядел на ее застывшую, робкую фигурку. Стоял, переступая с ноги на ногу, поглаживая рукой распухшую щеку, кисло морщился от боли и старался придать своему лицу и голосу ту приветливость, которую обычно оказывают денщики знакомым своего хозяина.
— К сожалению, нет, к сожалению, нет.
— Где же он? — машинально произнесла Любка, ощущая, как деревенеют ноги, стынет сердце.
— В комендатуре господин лейтенант. Совещание там…
Сквозь щели ставней пробивались серебряные лучи света.
Часовой однообразно отмерял шаги, постукивая каблуками, чтобы не замерзли ноги. Заметив темную фигуру, он резко подался всем телом вперед, привычно крикнул:
— Долой с тротуара!
Не обращая внимания на окрик часового, Любка медленно шла к крыльцу.
— Стой! Назад! — крикнул часовой.
— Я иду в комендатуру…
— Пропуск!
— Я хожу без пропуска… Я, я… Мне нужно к лейтенанту Коху.
— Пропуск!
Часовой загородил ей дорогу автоматом. Она попыталась рукой отвести автомат, но часовой резко рванул его, и Любка чуть не свалилась на ступеньки крыльца. А мысль, не дававшая ей покоя, — надо немедленно увидеть его, расквитаться с ним за все, — толкала ее вперед, подгоняла. Она должна пройти, что для нее значит часовой!
— Пусти, проклятый!
И когда часовой, взбешенный ее упрямством, больно ударил ее прикладом автомата, она забыла обо всем на свете и подвластная только одному желанию — во что бы то ни стало пройти — бросилась на часового. Не умела Любка орудовать ножом, не было в ее руках необходимой сноровки. Нож скользнул в пальцах, только распоров рукав у часового и слегка задев его руку. Часовой боялся ножа. Он судорожно отпрянул назад к двери и с перепугу выпустил длинную очередь из автомата. Любка словно споткнулась и упала на заснеженные ступеньки освещенного крыльца. Платок сполз на шею, и ветер шевелил огненные пряди волос — на белом снегу словно вспыхнуло пламя. Но оно угасало, никло. Мокрые хлопья снега запутались в волосах, таяли, волосы потемнели.
Всполошенные автоматной очередью, на крыльцо выбежали Вейс, Кох и другие офицеры. Кох узнал платок, резко рванулся к часовому, схватившись за кобуру.
— Это диверсантка, господин лейтенант! — испуганно сказал часовой, показав распоротый рукав и окровавленную руку.
Кох увидел нож, лежавший на крыльце. Этот нож был ему очень знаком. Он протянул было руку, чтобы поднять его, но раздумал и молча отошел назад.
— Та-а-ак… — неопределенно процедил Вейс. Он хотел еще добавить свое неизменное «чудесно», но, взглянув на Коха, замолчал. Все вернулись в комендатуру — кончать прерванное совещание.
14
Вечерело, когда Заслонов проходил мимо водокачки. Однообразно шумела вода, стекая по оледеневшей стене и замерзая внизу. Огромная наледь росла около водокачки и тянулась до самых рельсов. Ледяные наплывы переползали через рельсы запасного пути, на котором стоял уже несколько дней груженый эшелон. А вода бурлила и шумела в пробоине бака, тихо журчала, стекая по кирпичной стене, слегка дымилась паром. Мороз крепчал. Ветер совсем улегся, в темном вечернем небе зажглись первые звезды. «Неплохо…» — подумал Заслонов.
Из депо он позвонил на водонапорную станцию.
— Качаю! — услышал в трубке приглушенный голос Воробья.
— Был приказ? — спросил Заслонов, хотя хорошо знал, что такой приказ был.
— Господин Штрипке приказал, — официально ответил Воробей.
— Что ж, выполняйте приказ.
В контору вошел Штрипке. Он только что вернулся с совещания, происходившего в комендатуре, был молчалив, шмыгал носом, нервно похаживал по комнате. Наконец, не выдержал, заговорил:
— Это, знаете ли, господин инженер, никуда не годится.
— Я не понимаю вас, господин Штрипке.
— Да я ж говорю о нашем депо.
— А что случилось?
Кажется, ничего и не случилось, но завидного у нас мало. Вы только подумайте: паровозы один за другим выбывают из строя. То их взрывают в пути, то они просто так останавливаются на перегоне и только закупоривают участок.
— Вы не интересовались, почему они останавливаются?
— Конечно, интересовался. Замерзают. Причем так замерзают, что вся смазочная система навсегда выбывает, лопается, крошится каждая трубка, особенно в маслопроводе.