Незабываемые дни
Шрифт:
У Чмаруцьки в самом деле под глазом виден был изрядный синяк.
— Ударил это он меня, аж свет белый в глазах померк, здоровый он, гад, да куда моложе меня. Но не на того напал — or Чмаруцьки, брат ты мой, не вырвешься. Как вцепился в него, никакая сила тут меня не оттащит. Держу и кричу, держу и подаю тревогу. Спасите, кричу, диверсанта поймал!
Более десятка рабочих подтвердило, что слышали, как Чмаруцька кричал изо всех сил, звал на помощь. Даже немецкие часовые, прибежавшие на крик, и те засвидетельствовали, как около депо кто-то
— Зачем убили?
— О-о! Он на всех кидался, как лютый зверь, мне вот еще и руку укусил. Ну… дали ему, как следует, хватит с него.
— Кто бил?
— Все били… Кабы он подобру сдался, его бы не тронул никто, мы знаем, что на это начальство есть, и суд есть, без нас разберутся. А мы что! Мы только помогать должны начальству вылавливать таких злодеев. Нам об этом и пан Штрипке говорил и пан Заслонов.
— Ну довольно, довольно! Иди… — презрительно сказал Кох, явно не симпатизировавший этому болтливому свидетелю, который сыпал словами, как горохом.
А Вейс слушал и восторгался:
— Чудесно, чу-у-десно! Это прямо чу-у-десно! Такой массовый патриотизм рабочих! Они стремятся помогать нам.
Кох взглянул на него с плохо прикрытой неприязнью. В контору вызвали еще Бруно Шмульке. Спросили его, как он смотрит на это происшествие.
— Это господа, выдающееся событие, оно поможет великой Германии!
Шмульке наловчился говорить, и как еще говорить! Но слова его ни на кого не произвели особенного впечатления, а господин Кох, смерив его с головы до ног презрительным взглядом, сказал ему прямо в глаза:
— Вы старый осел, господин Шмульке. Вы дырявая калоша!
Шмульке стоял совсем растерянный.
— Вы уверены, недопеченный немец, что этот Сацук подкладывал в паровоз мины?
— Ведь его поймали на месте преступления, господин комиссар.
— Поймали, поймали… — передразнил его Кох. — Вам лучше всего блох ловить! В этом деле вы еще кое на что способны. Вы полагаете, что Сацук в самом деле преступник?
— Конечно. Его застали с минами на паровозе.
— Застали… Вы зарубите себе на носу, господин Шмульке, что Сацук был нашим агентом, нашим человеком.
— Он русский… А русские коварны…
— Он такой же русский, как вы! И, видно, был таким же дураком, как ваша почтенная особа. Он или выдал себя, или сделал еще какую-нибудь глупость… Это для меня совершенно ясно. Обо всем остальном никто из нас толком не знает.
— О, это страшно, если он немец! — только и смог выдавить из себя растерявшийся Шмульке.
— Что страшно? Чего страшного? Вам страшно, что вы немец?
— Нет, господин комиссар. Мне страшно, что совершаются такие неслыханные преступления и никто их не может раскрыть.
— Идите и не мозольте нам глаза!
Вызывали также на допрос Штрипке и Заслонова. Но они ничего не могли добавить к тому, что уже было сказано рабочими. Они действительно ничего не знали об обстоятельствах дела. Сидели в конторе, услышали шум, крик, а когда явились на место происшествия,
— Вы думаете, что Сацук — преступник? — спросил Кох Заслонова.
— Да. Я давно заметил его преступные проделки, которые пахли не чем иным, как обыкновенной диверсией.
— И молчали?
— Зачем мне молчать? Я сразу заявил господину шефу и просил уволить этого рабочего или отдать под суд.
— Это правда, господин Штрипке?
— Ну, вы знаете об этом, господин комиссар… — смущенно сказал Штрипке, глазами упрашивая Коха не очень задерживаться на столь щекотливом вопросе.
— И вы твердо убеждены в виновности Сацука? — еще раз высокомерно повторил Кох.
— Больше чем уверен, господин комиссар. Все его поведение свидетельствует об этом.
— Ладно… Мы еще поговорим с вами на эту тему! — многозначительно произнес Кох.
— Всегда к вашим услугам!
Когда Штрипке и Заслонов ушли, Вейс спросил у Коха:
— Я не совсем понимаю всех ваших вопросов, не понимаю, к чему вы клоните.
Кох посмотрел на него с нескрываемой иронией, нехотя процедил сквозь зубы:
— К сожалению, господин комендант, я не могу пока раскрыть перед вами всех моих планов и высказать все свои подозрения.
— Это ваше дело, господин комиссар, и я в него не вмешиваюсь. Но мне кажется, что своими бесконечными расспросами вы вносите излишнюю суету во все наше дело, Если преступник пойман и пусть даже наказан самими рабочими, надо из этого сделать надлежащие выводы. Надо оказать должную поддержку добросовестным рабочим и не нервировать понапрасну технический персонал, который, на мой взгляд, неплохо справляется со своими обязанностями.
Кох смотрел на Вейса тяжелым, немигающим взглядом:
— Или, по-вашему, лучше было бы, чтобы четыре исправных паровоза из резерва были так же взорваны, как и те, что были выведены из строя в пути?
— Я ничего не думаю, уважаемый господин комендант. Мне бы хотелось только, чтобы вы не мешали моей работе!
— Таково и мое желание, почтенный комиссар, чтобы вы не вносили лишних трудностей в работу комендатуры и других органов, мне подведомственных.
Обменявшись любезностями, оба начальника вышли из конторы. Они шли, стараясь не замечать друг друга. И если б они были более внимательны к окружающему, если б они не так горделиво задирали носы, им бросилось бы в глаза, как мечется по путям встревоженный Штрипке, подбегая то к паровозу, то к вагонам. Машинист делал напрасные попытки сдвинуть с места груженый эшелон. Паровоз пыхтел изо всех сил, выпуская огромные клубы пара, беспомощно лязгал буферами и, напрягшись до последнего предела, начинал бешено буксовать, так что рельсы под ним курились от пара. Прицепили еще один паровоз, рванули раз и другой, так что загудели, натянулись, как струны, сцепные крюки. Передохнули минуту-другую и рванули так, что загремел и лопнул тяж, паровозы и один вагон оторвались. Эшелон стоял, как вкопанный.