Незабываемые дни
Шрифт:
Нет, не бывать этому. Он никогда не будет побежденным. Какое бы ему ни предъявили обвинение, какой бы ни был конец, победа будет за ним. Он будет бороться до последней капли крови, чтобы люди, посылавшие его, могли сказать:
— Да, он был настоящим человеком, он был настоящим сыном своей Родины.
Он будет бороться, и борьба предстоит тяжелая. Конечно, все это могло быть значительно проще. Он просто мог бы сказать гестаповцам: я смертельный враг ваш, я ненавижу вас! И все разрешилось бы быстро. Быть может, никто даже не упрекнул бы его за это, — он погиб бы, сохранив высокое достоинство советского
От кирпичной стены подвала, от серой отдушины наверху несло пронизывающим холодом.
Почти перед самым рассветом Заслонов забылся коротким тревожным сном, не принесшим ему желанного отдыха. То проносились перед ним жуткие видения, — огромная черная прядь нависла над ним, застилая все небо. Под нею горели фосфорическим светом сумасшедшие глаза маньяка и, не мигая, уставились на него. От их зеленоватого огня слиняли все краски, заглохли все звуки, словно холодная могильная пустота распростерлась над землей, поглотила все живое, заглушила лесные шорохи, серебристые переливы рек, теплую зелень пахучих трав. Вдруг прядь становится меньше и меньше, пока не стала похожей на обыкновенный крысиный хвост. И нет уже глаз маньяка и сумасшедшего блеска в них. На него глядит обыкновенная крыса, старая, ободранная, с сухими запавшими ребрами. Он замахивается рукой на крысу, и та бросается на него, острыми иглами зубов впивается в локоть.
Заслонов даже вскрикнул, до того омерзительна эта старая, облезлая крыса. Вскрикнул и проснулся.
Где-то действительно попискивают крысы. Болят туго связанные руки. Он потягивается, удобнее устраивается на топчане, старается задремать. Ему хочется уснуть, чтобы увидеть во сне любимые, дорогие образы. Что теперь делает мать, что думает о нем? Как не хочется запятнать ее имя, даже вспоминая ее в этом мрачном и гнусном подвале. Где она теперь и видит ли хотя бы во сне своего Костю, который никогда-никогда не забудет ее бездонных глаз, ее голоса, ее нежных слов, не тех, что сказала она в последний раз, приняв его за другого, за черного ворога.
Однако прочь воспоминания! Ослабеешь от них, размякнешь, как воск. Все это потом, потом, когда настанут лучшие времена, когда ты одолеешь врага. А теперь все — всю остроту мысли, всю силу сердца — связать в один железный узел, чтобы осталась одна непреклонная воля: вырваться, победить.
И, собрав всю силу воли, сосредоточив все свои мысли на одном стремлении, он заставил себя уснуть. Уснуть, чтобы набраться силы для беспощадной схватки с врагом.
И он уснул.
16
Какой-то прирожденный нюх подсказывал Гансу Коху, что в пойманном инженере Заслонове кроется очень серьезный, очень опасный
Правда, все эти улики и предположения очень и очень шаткие. Никто не мог привести неопровержимых доказательств непосредственного участия инженера в железнодорожных диверсиях. Но он где-то скрывался, что-то делал до того, как перешел к ним на службу.
И чем больше думал Ганс Кох, тем запутанней становилось затеянное им дело.
Он отправился на работу не выспавшись, в дурном настроении.
Заслонова ввели к Коху два жандарма.
Кох сразу ощутил какую-то безотчетную робость перед этим человеком. Он даже встал и с приветливым выражением на лице попросил арестованного присесть.
Заслонов молчал. Не молчали только его глаза. Таких глаз не любил Ганс Кох, он их побаивался. И несколько взволнованно он повторил:
— Садитесь, господин Заслонов.
Инженер кольнул Коха острым взглядом, но произнес совсем спокойным, обычным тоном:
— Я не привык разговаривать, когда унижают мое человеческое достоинство. Я связан.
— О, эти недогадливые жандармы! — с искренностью, похожей на подлинную, вырвалось у Коха. — Жандармы всегда остаются жандармами, не так ли, уважаемый господин Заслонов?
— К сожалению, мне никогда в жизни не приходилось встречаться с представителями этой почтенной профессии, и я совсем не знаю их.
Оба промолчали.
Кох позвал жандарма, тот проворно развязал Заслонову руки. После этого инженер сел на предложенный ему стул, спокойно сказал:
— Я слушаю вас. Повидимому, у вас есть какие-то обвинения против меня, если судить по некоторому, не совсем обычному, сказал бы я, обхождению со мной.
— Про обвинение потом… Закуривайте.
Ганс Кох придвинул к Заслонову пачку сигарет. Он тут же заметил в глазах Заслонова лукавую усмешку, когда тот на любезное предложение ответил:
— К сожалению, я не курю… Если память мне не изменяет, вы, кажется, тоже не курите.
— О да-да… табак приносит большой вред здоровью.
— Вы совершенно правы, уважаемый господин Кох.
Снова наступило тягостное молчание. И на этот раз снова заговорил Заслонов, взяв таким образом в свои руки инициативу в этом поединке:
— Вот что я должен сказать вам, господин Кох: мы с вами не маленькие, в жмурки играть не собираемся. Помимо всего этого, я деловой человек и, как у нас говорится, люблю сразу брать быка за рога, чтобы не терять зря времени. Какими причинами вызван мой арест? Это во-первых. А во-вторых, когда я смогу передать мои служебные дела господину Штрипке, чтобы не вносить беспорядка в работу депо? После, если вам заблагорассудится, вы можете без всякого вреда для вашего транспорта держать меня здесь сколько угодно.