Незабываемые дни
Шрифт:
— Мне все понятно. И если бы ты только знал, как я рад! Я ведь сердцем чувствую, что ты настоящий человек. Мы вот встретились с тобой и сначала говорили, как чужие люди, ну, как те… что работают на немца. А ты только пойми: ночь кругом да какая страшная, жуткая ночь, и ты встречаешь своего человека. Это надо только почувствовать, пережить. Вот теперь мне понятно, что ты настоящий начальник настоящих русских паровозных бригад… настоящих русских…
— Хватит говорить об этом. Вижу, что ты остался попрежнему Адамком, со всеми своими чувствами, планами, мечтами. Я только не могу понять, как ты совмещаешь свои обязанности диспетчера со своей, сказал бы я, немного поэтичной, кипучей, и, во всяком случае, далеко не практичной натурой.
— О, ты не знаешь! Работа диспетчера и раньше, и особенно теперь это не просто работа. Я подчеркиваю: теперь, в немецких, как бы тут точнее выразиться, не совсем благоприятных условиях. Уж одно то, что я работаю там… может, и приносит кое-какую пользу… нам…
— Довольно, Адам. Советую тебе при встречах с другими людьми — себя я исключаю — быть более сдержанным, более осторожным. Чувства свои и слова прячь более надежно. Время такое. И себя погубишь, и других потянешь в прорубь. Дело погубишь, — понятно?
— Да я только с тобой так говорю. Разве мы за эти месяцы не научились молчать? Да, молчали, стиснув зубы. И давно поняли, что не в словах дело, не в красивых фразах. Кажется, весь город молчит. А что ни день, в нем что-нибудь случается. Ты погляди вот на дома, в которых живут те, которые считают себя хозяевами. Погляди на их учреждения. Повсюду опоясано колючей проволокой, понастроили доты: в фундаментах домов, в подъездах, даже на балконах. Боятся! Безмолвных боятся! Тех, кто, стиснув зубы, ходит днем на работу. Тех, которые внешне стараются быть усердными, вежливыми, порой послушными, понятно, в известной мере, в определенных вопросах. Боятся! И, видно, у них есть основания для страха. Я не буду приводить тебе примеров, но уверяю тебя, что почти каждый наш человек, который по тем или иным причинам попал в это пекло, старается по-своему помогать нашим.
В доме Красачки уже спали. Стараясь не разбудить спящих, Адам устроил Заслонова на кушетке и собрался уйти в другую комнату. Заслонов задержал его:
— Вот что, Адам, ты говорил мне, что в вашем управлении подробно известно, где и когда совершаются те или иные диверсии.
— Не только известно, но на нашей обязанности лежит составление, еженедельных сводок специально по диверсиям.
— Кому отсылаются эти сводки?
— Гитлеру, Гиммлеру, Герингу… одним словом, в шесть или восемь адресов.
— Пакетами?
— Да, специальными пакетами.
— Кто-нибудь из наших товарищей осведомлен об этих сводках?
— Из наших? — Адам на минуту задумался. — Мало. Ими особенно не интересовались, этими сводками.
— Теперь ты мне ответь на другой вопрос: ваше диспетчерское управление чем может помочь… нашим людям?
— Управление само по себе ничем… Но есть отдельные люди, которые занимаются графиками движения поездов, тем нередко известны даже маршруты специальных, очень важных поездов. Что тебе сказать еще? Ну, порой наши люди пользуются и другими, отдельными сведениями.
— Отдельными?
— Да.
— Это плохо, Адам. Надо, чтобы диспетчерское управление полностью работало на нас. Как это сделать, надо тебе обдумать. Ну, и я помогу при случае. Вот что я тебе скажу: надо наладить дело так, чтобы один из специальных пакетов попадал не к Гиммлеру или к другому фашистскому дьяволу, а к нам… Понимаешь, к нам, в Москву. В Центральный Комитет партии. Товарищу Сталину.
— Зачем там нужна эта мазня?
— Какая мазня?
— Это целые простыни, где отмечены каждый испорченный рельс, каждый развинченный стык.
— А паровозы, а взорванные эшелоны?
— Разумеется, и они там.
— Так вот, Адам, такая, как ты говоришь, мазня нам очень пригодится. Немцы — народ довольно аккуратный в разных своих сводках, особенно секретных. По этой сводке мы тоже можем проверять свою работу. Для нас с тобой это, может быть, и не имеет особого значения, а, скажем, для командования Красной Армии такие документы представляют немалый интерес. Из них сразу видно, где, на каких участках у немцев слабо, где у них рвется и где надо поднажать, чтобы тоже рвалось.
Они говорили еще долго. Условились о паролях, связных, способах передачи материалов. Незаметно дружеская беседа приняла совсем другой характер, изменился и ее тон. Заслонов уже не просил, не убеждал в том или другом инженера-диспетчера, а просто приказывал ему. И Красачка не возражал, он только переспрашивал, когда, в какой срок надо выполнить то или иное поручение. Он сразу почувствовал над собой власть этого человека, которому когда-то добровольно подчинялся в институте в разных серьезных вопросах институтской учебы и быта.
Красачка не расспрашивал Заслонова, почему и для чего нужны все эти сведения, для кого он, Красачка, будет выполнять полученные им от Заслонова задания. Он знал, что раз Заслонов требует, значит так и надо.
— Ну, а теперь спать, Адам!
И когда собирались уже выключить свет, слегка задрожали стены, тихо зазвенели оконные стекла и лампочка сама погасла. Повидимому, где-то в городе произошел взрыв.
— Спи, не обращай внимания. Это у нас часто случается, — сказал Адам.
— А свет у вас откуда?
— Да с завода, на котором все еще работает отец.
— Он еще на станкостроительном?
— На старом месте.
— Что теперь производят на заводе? Не станки же выпускают?
— Какие там станки. Ремонтируют танки, автомашины.
— Танки, говоришь? И есть у тебя там знакомые?
— Отец там. Отец жены тоже. Поглядел бы ты на этих стариков. Не живут, а чахнут…
— Значит, танки, говоришь? Ну, не все сразу. Да, видно, и там люди есть…