Нежность к мертвым

Данишевский Илья

смерть в целлулоиде является мечтой мои запястий, моих ло-

дыжек, моих трагусов.

…история, которую я хочу рассказать была отпечатана од-

ной нечистоплотной типографией в виде небольшой брошюры

— бесшвейка, послеобрезной формат 125х200, тираж 400 экзем-

пляров — и сегодня она будет роздана, разбросана, впаяна каж-

дому прохожему. Я подозреваю, что многие экземпляры будут

убиты на месте. Вдоль улиц мы поставили несколько звуко-

усилителей,

музыканты — 16 штук, 5 скрипачей — будут стоять

на балконах, будут громко играть. Мы начнем в 21:30, когда

начнется гроза. Я предчувствую, что она совпадет с моей внут-

ренней грозой. Все закончится идеально, идеальным громоуда-

ром, идеальной молнией, а потом ночь застегнет свой шов. Мы

вынесем ее из комнаты, положим на носилки — любимую жен-

щину — и будем в течение всего этого макабртанца носить

вокруг здания, будем салютовать. Надо чтобы ее лицо до поры

была накрыто бархатной тканью. Лучше синей. Дождь будет

сильным, и зрители вначале не поймут, что она мертва, изо-

бражение будет смазанным, вода течет по бархату, может быть,

бледненькая рука будет свешиваться с носилок. Может быть.

Руки у нее всегда были красивыми, и мне хочется, чтобы эти

руки были видны — на протяжении максимально долгого ин-

298

Нежность к мертвым

тервала — целую остановку сердца. Она мертва, гармонична,

протяжна, с раной на месте лица.

Я часто думаю об этом, подходя к зеркалу. Какое-то неве-

домое чудовище и его возлюбленный сифилис, и пальцами они

ковыряются у себя в замочной скважине носа. Уверен, что мои

детские чудовища были намного более выразительны, менее

связаны с контекстом и культурной накипью. К сожалению, их

формы забыты, их имена перемешаны с другими именами.

Например, ее именем. Возлюбленная фрау ночь, ночь черпала-

черпала, у нее ночи были полные глазницы, полные карманы,

ночь в форме пряника лежала на ее столе, когда мы впервые

познакомились. Сумрачная, стареющая куртизанка, которая

давно растеряла свою клиентуру. Мне было четырнадцать, но

наш возраст скоро перестал иметь значение, его разъедини-

тельная функция сошла на нет. Иногда она вырывалась из

своего дома, чтобы вместе со мной выйти по улицам, как поря-

дочная мамаша. Сердцебиение ее матки было остановлено, но

ей нравилось выгуливать меня, как собственного сына или

собственного пса. Прикасаясь к этой юности, она сама рас-

прямлялась, и черты ее лица начинали напоминать череп. В

своем приступе материнства она часто пыталась развеять мои

фантазии относительно содержимого склепов, захоронений и

нефов капелл. Ее проститутская походка становилась ангель-

ской, как только своими руками она нащупывала во мне легко

опознаваемую грязь, крохотное запотевшее зеркало, и в его

отмели — свое детство. Мы были одинаковыми — в мои четыр-

надцать и ее трижды четырнадцать, и я казался ей потусторон-

ним существом, более страшным, чем собственное заразное

тело или любое изведанное тело пьяницы или моряка, которое

она впускала в себя; в том и было все дело, что я впускался в

ее комнату, но не впускался в нее. Подобное было для старой

проститутки новым, и очень скоро свод ее комнаты, закопчен-

ная и засаленная простынь впитались в меня так же сильно,

как мое бестелесное нахождение на ее кровати — в нее. Я обо-

рачивался в грязь ее дотошных рассказов и одеяло с пятнами,

чтобы найти чувство родства; мои призрачные истории и зер-

кальные чудовища уплотнялись, из дыма наливались кровью, и

когда она вдыхала огонь последней ночной сигареты — мясом

золы. В этом была моя проступающая реальность; будто вол-

шебный остров, который поднимается из моря; логово прости-

299

Илья Данишевский

тутки стало для меня одеждой, сифилитичная рука качала

колыбель моего спокойного мрака; это море грустной никоти-

новой тьмы опутывало меня сладким сном о далеких звездах —

голых, как женский скелет — на которых мертвые пляшут с

мертвыми. Она разглядывала мой сон, мою сопричастность ее

глубокой болезни, мои бледные щеки крохотного ребенка, и

будто зажигала маяк. Свет, исходящий из его головы, всюду

находил только море — только антрацитовое пространство ее

неустанного труда на ниве семяизвержения; я — был заверше-

нием ее труда, будто собственным ребенком, или словно мою

колыбель прибило к основанию этого маяка, будто долгождан-

ными родами после миллиона истеричных совокуплений.

Моя дружба с проституткой расчерчивала пространство;

аккуратное деление пристрастило меня к геометрии. Мне нра-

вилось осознавать перспективы и с анатомических атласов

зачерпывать знание о том, чем занимается моя подруга. Она

вела жизнь совсем иную, чем моя мать, и меж тем в ее венах

текло больше крови — я знал, что раз в месяц лишняя ее часть