Незваные гости
Шрифт:
Саша положил перо. Поразительно! Он правильно расслышал – в этом нет сомнения, – они говорили об Элизабет Крюгер, подруге одного из богатейших людей Европы, который следует за ней по пятам еще с довоенных времен… Элизабет – женщина с большой буквы, которая живет ради любви, но не забывает о драгоценностях. Мишель Виго, тот красавец, убитый в 1940 году в Варндском лесу, потом биржевик Станислав Беленький, блестящий представитель довоенного «всего Парижа», обладатель богатейшей коллекции негритянской скульптуры… теперь этот швед с огромным состоянием… Была еще интермедия с молодым нищим поэтом… она сбежала, бросив шведа, драгоценности, дом. Но потом вернулась. Саша старался вспомнить, что же он еще слышал об этой женщине. Он в первый раз увидел ее вчера в Опере, князь его представил. Больше всего Сашу поразила удивительная ее моложавость, ее как бы застывшие черты лица… И драгоценности, изумруды… Она была эксцентрична, но в ней не было ничего от роковой женщины, наоборот, она была нежна, мила… Не в Сашином вкусе, ему больше нравились женщины типа манекенщиц, высокие, вроде этой Ольги Геллер, какая женщина, черт возьми!… Но он не мог не признать, что в мадам Элизабет
– Но если она любит Агнессу, она не захочет с ней расстаться, – не унималась Алиса.
– Ты не знаешь Элизабет! Она со мной разговаривала… так ласково… ее невозможно не любить… Она рассказала мне, что у нее самой никогда не было родины… ее отец был консулом, и, когда она была девочкой, они все время переезжали из одной страны в другую… Она шведка, у нее шведский паспорт, но это ничего не значит… Она посмотрела на меня… знаете, у нее иногда бывает такой взгляд, что ее становится до боли жалко… она мне сказала: «Я человек без родины… Может быть, отсюда все. мои несчастья… Меня можно пожалеть… Патриотизм, молодой человек, это то, что объединяет людей, образующих нацию, я же – космополитка, я – непричастная, я – одинокая. То, что я люблю Францию, ничего не меняет… Поэтому, если человек, которого я люблю, хочет обрести родину, я считаю себя не вправе ему мешать!» Подумайте только, она сказала все это мне! Но ведь я-то, я теряю Агнессу из-за этой «родины», из-за страны, которой она никогда не видала! Можете вы мне объяснить, что это за искусственная «родина»?… Она приедет в страну, в которой ей все будет чуждо – язык, обычаи! Родина – это то, что знаешь лучше всего, лучше всего остального на свете, это то, из чего ты сделан, это воздух, цвет, звук голосов, почва, жители, привычки, запахи, – это то, что вы можете узнать с закрытыми глазами. А Агнесса сама себя ссылает за границу, чтобы найти там родину! Я выкрикнул все это Элизабет, я бесновался, как сумасшедший, меня взорвало! Она смотрела, как я беснуюсь… и ушла, предоставив мне бесноваться. Я ждал, думал, что она вернется, а потом увидел в окно, как она садилась в машину…
– Какое хамство! – сказала Алиса.
– Нет, – раздался бас Ролана, – она уехала, но прислала ко мне Агнессу… Она пришла, красивая… Такая красивая…
– Ролан, прошу тебя, не начинай опять плакать!
– Я не буду… Агнесса пришла… Вы ее никогда не видели, но, клянусь вам…
Саша слушал еще некоторое время, но дальше шли одни только сетования несчастного влюбленного мальчика. Саша вспомнил, что этот же бас читал однажды неплохие стихи русского поэта: «Гренада, Гренада, Гренада моя…» Это было в тот вечер, когда Саша заболел и чувствовал себя очень несчастным. Он устроил тогда скандал, стучал в стену, поссорился со своими молодыми соседями… Когда человек несчастен, он всегда зол, умиротворенно подумал Саша, включая свой новый радиоприемник: музыка услужливо заглушила голоса за стеной. Саша быстро кончил заметку, поспешно оделся, выключил радио – за стеной уже никого не было слышно, значит, они ушли, не пообедав. Саша спустился по лестнице. Он отнесет статью и пойдет в турецкую баню: теперь он мог себе позволить ходить в турецкую баню хоть каждый день. Такси, костюмы, галстуки, радиоприемник, хорошие рестораны… все то, что каждодневно вызывало его зависть и чего он был каждодневно лишен, так же как он был лишен людской симпатии и приветливого отношения, не говоря уже о дружбе…
У Саши не было больше друзей, как в довоенное время, и, может быть, никогда уже не будет… Но с него хватит и просто знакомых, иметь друзей хорошо в молодости, когда у человека еще нет прошлого. Кто бы согласился разделить с ним его прошлое? Слишком оно сложно. Такое прошлое, как у него, годится только для литературы – что им и было доказано! – а в жизни это нагромождение фактов, так называемая жизнь, это его прошлое не содействовало сближению с людьми. Но последнее время то ли из любопытства, то ли из восхищения или снобизма, но с ним вдруг начали обращаться необычайно мягко, любезно, люди с радостью оказывали ему услуги, приглашали его и искали его общества. И в газете тоже – в главной редакции – все были довольны, что один из сотрудников стал известным человеком, которого непрерывно интервьюируют, о котором пишут, говорят по радио; помещают всюду его фотографии, выдержки из его книги… Собратья-журналисты завидовали ему, но так как его известность служила к украшению их профессии, то они пока что не смешивали его с грязью. Впрочем, поскольку грязь была родной стихией Саши и она же была причиной успеха его книги, он мог бы себе позволить вываляться в ней в свое удовольствие, это только придало бы созданному им персонажу, его герою, еще одну черту, которую все принялись бы с любопытством обсуждать, подводя под нее «научный» базис. Но у Саши этого и в мыслях не было, по правде сказать, он «обуржуазился», хотя и держал это в тайне, чтобы не погубить своей репутации. Конечно, его новоиспеченная респектабельность была весьма относительной, она состояла всего-навсего в том, что он начал интересоваться своей квартирой, порядком в ней, старался не утомляться, меньше пить и не проигрывать больше, чем мог заплатить. Все это еще принадлежало будущему. А для Сашиного блаженства достаточно было и настоящего. Представьте себе человека, который всю жизнь ходил по терниям и вдруг поставил ногу на мягкий цветущий газон. Саша был счастлив! Ему больше нечего было скрывать, все, чего он стыдился, все, что составляло его несчастье, было теперь напечатано черным по белому, и именно этим он заслужил всеобщее уважение и восхищение: все это превратилось
Сдав статью, Саша прогуливался по залитым зимним солнцем Большим бульварам, где сновала толпа счастливых людей. «Я глупею», – сказал себе Саша. Гуляя, он разыскивал в агентствах недвижимого имущества квартиру себе по средствам. Он бы хотел жить в районе Терн, где селились мелкие буржуа, содержанки невысокого полета, спортсмены – с прослойкой гангстеров и киношников со стороны Елисейских полей и крупной буржуазии со стороны Курсель и Монсо… Было бы неплохо найти холостяцкую квартирку в этом районе. Он предоставит Мишу заниматься его хозяйством. А устроившись, Саша собирался засесть за работу. Ему нравилось писать, литературу он любил больше, чем вино или азартную игру. Он, может быть, даже женится, почему бы нет… Но теперь это дело вполне терпит. Он стал уже почти закоренелым холостяком и чувствовал себя неплохо в этой роли. Важно было писать, и писать хорошие вещи, не давать передышки тем, кто создает репутации: печататься в газетах и журналах, выступать по радио, всюду показываться… За Сашу беспокоиться нечего, он сумеет стать своим собственным импрессарио; достаточно он видел на своем веку, как это делают другие, чтобы суметь извлечь из себя самого все, что только в нем имеется. А писать он будет много, очень много. Как только он найдет себе квартирку, он уедет на юг… Саша очень устал, его издатель требовал, чтобы он давал автографы [64] , как в книжных магазинах, так и при любом представившемся случае – и в Париже, и в предместьях, и в провинции. Это было полезно, но утомительно. Сашу поддерживал только прилив энергии, вызванный счастьем. Мысленно он видел, как перед ним развертывается вереница удач. Улыбаясь, Саша толкнул дверь агентства.
64
Во Франции последнее время вошло в обычай продавать вновь вышедшую книгу в присутствии автора, с его автографом.
XXVI
Вот уже больше трех недель Ольга была в отпуске по болезни. Она попросила об этом своего патрона г-на Арчибальда в тот самый вечер, когда ходила к Сержу, чтобы узнать подробности о смерти Фрэнка Моссо.
Ольга собственно не была больна, у нее не было ни жара, ни насморка, ни какой-либо другой болезни, поддающейся воздействию лекарств, оплачиваемых социальным страхованием. Опасные симптомы ее болезни заключались в том, что она начисто забыла все хорошее, что было в ее жизни, и помнила только плохое. Ей казалось, что она осквернена, вся изъязвлена неизлечимыми болячками и ранами. Лицо ее приняло свинцовый оттенок, и она не знала, как ей быть, чтобы не бередить постоянно своих ран. Время для нее остановилось. Она принимала снотворное и подолгу спала, радуясь, если удавалось проспать до полудня или до часу дня… Только бы одолеть время – главного ее врага! Она ходила в театр, в кино с кем попало, даже с Сюзи, которой она объясняла свое нервное состояние переутомлением, даже с Арчибальдом, который был счастлив видеть ее, пусть даже в таком подавленном состоянии… И поскольку Элизабет Крюгер, которую Ольга встретила в Опере, пригласила ее к себе, она приняла и ее приглашение.
В Швеции Элизабет Крюгер жила в родовом доме своего друга, в Венеции у них был маленький дворец с восхитительной мебелью, в окрестностях Канна они снимали меблированный дом, но очень красивая квартира Элизабет в Париже, на острове Сен-Луи, была почти пуста. Не в характере Элизабет было заниматься обстановкой квартиры. Она растранжирила на своем веку несколько состояний, хотя совсем не любила роскошь, – именно это ее полное равнодушие к цене вещей, к деньгам и обходилось столь дорого. В те времена, когда Элизабет жила в маленькой квартирке на Монпарнасе, она чувствовала себя не более обездоленной, чем теперь, обладая миллионами. Она всегда тратила все, что у нее было, но, когда ничего не оставалось, довольствовалась минимумом.
В доме Элизабет на Острове, в большой комнате, похожей на нос корабля, прямо на полу стояло множество громадных ваз с цветами. Сказочный ковер, широкие диваны, а вместо картин венецианские зеркала в рамах из хрустальных цветов; с потолка, как гигантские букеты, спускались венецианские люстры. Все это очень напоминало квартиру на бульваре Монпарнас, где она жила во времена Мишеля Виго, счастливой и несчастной своей любви, ведь только его она по-настоящему любила… Он был убит на войне. Да, это была как бы та же самая квартира, но в иных масштабах как в отношении размеров, так и великолепия.
День был чудесный – холодный, светлый. Солнце со всех сторон освещало огромную комнату, оно затмило огонь в камине и играло на хрустале и зеркалах, по стенам и на потолке. Ольге нравились и естественная гармония этой комнаты и сама Элизабет, лежавшая среди бесчисленных подушек на одном из диванов и вязавшая шарф.
– Я в отчаянии, – сказала Элизабет, останавливаясь, чтобы сосчитать петли, – Агнесса – моя единственная радость, и я боюсь за нее… Ведь я беспокоюсь, даже когда представляю себе, как она переходит улицу, а теперь Агнесса собирается уехать в страну, где никогда не прекращаются волнения. Меня снедает беспокойство, Ольга, но ведь любишь не для себя.
– А между тем говорите-то вы не о ней.
Элизабет уронила руки с вязаньем на колени и подняла на Ольгу глаза:
– Как это зло, Ольга! Ну да, не о ней. Я говорю о себе, чтобы было ясней, какой опасности подвергается она. Если бы я говорила о ней, я бы сказала: Агнесса хочет уехать в Палестину, Агнесса счастлива, что туда уезжает; она живет в мечтах, гордых, надуманных, она воображает, что едет отстраивать свою родину, обрабатывать и защищать землю предков. Если бы я говорила о ней, я бы сказала, что она переживает счастливейший период своей жизни. Вот потому-то я и говорю о себе, Ольга. Ведь я представляю собой разум, благоразумие. Разум и благоразумие всегда мешали молодым людям совершать подвиги… или, во всяком случае, мешали им надеяться на свершение. Но мы боимся за них, и это разумно, но нелепо.