Ничего, кроме нас
Шрифт:
– Но это грязный бизнес?
Папа закурил.
– Любой бизнес – грязь, – бросил он наконец и посмотрел так, что я поняла без слов, что он хочет сказать: и больше ты от меня об этом ни слова не услышишь.
Позже в тот же день мы остались наедине с мамой, и я поинтересовалась уже у нее, все ли в порядке у Адама. Она стрельнула в меня взглядом:
– Тебе известно что-то, чего не знаю я?
– Просто интересно, как там у него дела.
– Мой сын звонит мне раз в десять дней и каждый раз говорит, что все у него прекрасно. А вот ты от меня что-то скрываешь.
– Мам…
– Не
Очередная проблема с моей матерью заключалась в том, что от нее невозможно было что-то скрыть – что-то заподозрив, она превращалась в агента ФБР и не отступалась до тех пор, пока не вытянет из тебя всю информацию. Потому я так мало с ней и откровенничала – даже малейший намек на то, что я что-то знаю, вот как сейчас, выливался в допрос третьей степени.
– Если ты не скажешь мне, что знаешь про Адама, я пожалуюсь твоему отцу.
– А если нажалуешься, вы снова поцапаетесь и еще больше попортите крови себе и нам всем. Но если ты так хочешь, мама, давай. А то уик-энд что-то очень уж мирно проходит. За весь день ни одной ссоры – прямо-таки рекорд для нашей семьи.
Может, ради разнообразия, но мама меня послушала. Однако на следующее утро, когда родители уезжали, она обняла меня и прошипела на ухо:
– Я этого так не оставлю, разберусь во всем.
Больше мама со мной об этом никогда не заговаривала. Адам так и не ответил на мою открытку. В воскресенье вечером – я каждую неделю созванивалась с родителями – мама не проронила ни слова на эту тему, хотя на этот раз я в лоб спросила ее, чем занимается мой брат в Чили. Она ушла от ответа, начав спрашивать, почему мы поссорились с Питером – ей-де кажется, что мы не разговариваем. От этого вопроса увильнула уже я, уверив, что у нас все хорошо и мы снова общаемся. Я поняла тогда, что с нашей семейкой надо держать ухо востро, а уклонение от правды необходимо просто для того, чтобы выжить. На самом деле Питер написал мне письмо, в котором просил прощения. Он говорил, что жалеет о том, что случилось, и очень по мне скучает. Это меня порадовало. Я отправила ему открытку с иллюстрацией к «Алой букве» Готорна. Текст был простой: со временем у меня это пройдет, но дай мне это время. Так что, строго говоря, я сказала правду: мы действительно общались.
Тем же вечером, лежа рядом с Бобом, я рассказала ему о том, как мы с Питером приезжали в Боудин. Когда стало ясно, что я не разговариваю с Питером из-за того, что он переспал с Шелли, Боб высказал свое суждение:
– Если хочешь, вот мои два цента на эту тему: твой брат действовал как типичный мужик. С ним заигрывала симпатичная девушка. Он не стал отказываться. Да, не слишком приятно, что этой девушкой оказалась та, которая познакомила тебя с колледжем, но она же пригласила его к себе на хату. Он и пошел. Сучка не захочет – кобелек не вскочит.
– Это грубо.
– Гм… это во мне говорят мои неандертальские корни. Тебе пора перестать злиться на брата.
– Не знаю, пройдет ли эта злость когда-нибудь.
– Мы можем над этим поработать вместе, – сказал Боб, пробежав пальцами по моей голой спине, потом наклонился и поцеловал меня в шею, что всегда меня возбуждало.
В один миг я оказалась сверху, поражаясь той легкости, с которой двигались вместе наши тела, как синхронно нарастала в нас страсть. Боб оказался пылким и изобретательным
То, что теперь мы были вместе с Бобом, не обошлось без осложнений. С самого начала наших отношений я ясно дала понять, что ни под каким видом не собираюсь участвовать в попойках, которые спортсмены устраивали в братстве Бета-Тета-Пи. Мы встречались в моей комнате, так как моя соседка по комнате, к счастью, почти все ночи проводила в общежитии своего парня. О нашей связи мы помалкивали. Это было наше общее решение. Я не хотела афишировать, с кем сплю. Боб со своей стороны понимал, что «на него выльют хренову тучу дерьма, если дружки по братству узнают, что он встречается с башковитой». Но как-то Диджей – мы по устоявшейся традиции обсуждали с ним достоинства коротких рассказов за бутылкой красного вина в «Сердитом тетереве» – намекнул, что все знает обо мне и «футболисте».
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
Я попыталась скрыть смущение, но мне это плохо удалось. На губах парня заиграла улыбочка, и эта улыбочка мне не понравилась.
– Конечно же не понимаешь, – отозвался Диджей. – Потому что, могу поспорить, вы с этим пеньком все старательно скрываете.
– Он не пенек, – вспыхнула я, неожиданно разозлившись.
– Поздравляю, ты выдала себя с головой, – фыркнул Диджей.
Когда я пересказала этот разговор Бобу, убежденная в том, что если знает Диджей, то скоро узнают все, он ничуть не озаботился:
– В Бета-братстве никто ничего не знает, потому что иначе, уж поверь, заклевали бы без жалости. И не переживай ты так. Мой папаша говорит, что за гонором легко скрыть неуверенность. Поэтому выше нос, и плевать тебе на всех спортсменов и чирлидерш в мире. Да и на интеллектуалов, которые считают, что ты обязана дружить только с ними. Все они существуют только для того, чтобы напоминать тебе: ты лучше большинства людей в этом мире, потому что не боишься быть непохожей и умной.
Слушая Боба, я сама не заметила, как обняла его. А когда он закончил, долго страстно целовала, прежде чем заговорить:
– Ты, может, первый человек, который меня всерьез зацепил, и я чувствую, что влюбляюсь. Влюбляюсь без памяти. И от этого мне легко, и я чувствую себя счастливой – это приятный сюрприз, потому что до сих пор мне совсем не часто приходилось быть счастливой. Но одновременно все это меня очень тревожит.
– Потому что…
– Потому что я боюсь всерьез влюбиться в тебя, и потому что мы такие разные внешне – пусть даже вместе мы нереально круты, – и потому что мне нравится заниматься с тобой любовью, и потому что от всего этого вместе мне очень-очень страшно, потому что…
Боб наклонился и взял мое лицо в руки:
– Эй, и я в тебя влюблен. И считаю, что это очень клево. Так не пора ли нам завязать со всей этой конспирацией и вместе появиться в колледже?
Я была ошеломлена. А еще мне понравилось то, что Боб не боялся быть со мной откровенным – позже в ту ночь он рассказал, что всегда считал себя «пентюхом из Саути», что его мать Айрин всегда на взводе и периодически впадает в тяжелое состояние, может целый день пролежать в постели, не есть и не пить – тогда, в 1972 году, никто еще не называл это депрессией, – словом, что она уже много лет не в себе.