Ничейная земля
Шрифт:
Хотя я отчего-то усомнился в грамматической правильности его вопроса, но ответил аналогичной конструкцией:
— Нет, не использовалось.
— Ду, так и запишем, — пробурчал Саночкин. У него получилось как-то "запишеб".
Я сказал ему:
— Как же вас угораздило так простудиться? Вам бы дома отлежаться, полечиться надо.
Он посмотрел на меня, взглядом поблагодарив меня за сочувствие, и ответил, махнув рукой:
— Рад бы, да работать дадо. — И спросил: — Вы-то как, Сергей Владибирович? Дорбальдо?
— Всё в порядке, — сказал я. — Никто
— Ду, слава Богу. Тогда бы поехали.
Но едва он открыл дверцу машины и занёс ногу на подножку, как что-то заставило его замереть и откинуться назад с закатившимися глазами и раскрытым ртом, и его лицо приняло выражение нечеловеческого страдания.
— А… а… — ловил он ртом воздух.
Напарник спросил его:
— Иваныч, ты чё?
Кому-то грозя указательным пальцем и набирая в грудь воздух, участковый слабым голосом продолжал:
— А… а… а-ап…
И его долгие мучения наконец разрешились: он смачно и с треском чихнул, тряхнув головой и дёрнувшись всем телом.
— А-а-апчьчьчь!! Ох… — Он посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но зажмурился и опять чихнул: — А-а-а-апчьчь-аа!!
Он повернулся к своему напарнику, но вместо слов снова чихнул. Чихнул он и Антону, и ещё раз мне. Если до этого он мучился бесплодными позывами к чиханью, то теперь его было невозможно остановить, и он чихал, как из пулемёта, а мы все повторяли:
— Будьте здоровы! Будьте здоровы ещё раз!
— Спасибо, — простонал несчастный Саночкин. — Ду, всё, прорвало…
После этого, с трубным звуком высморкавшись в свой грязный платочек и прикрыв тяжёлыми лиловыми веками замутнённые глаза, он залез в машину, кашляя в кулак. Антон бросился ко мне и схватил меня за воротник пальто.
— Сергей Владимирович! Да как вы…
Не договорив, он застонал, отпустил мой воротник и отбежал к воде, пнул песок. В машине послышалось ещё одно яростное и трескучее "Апчьчь!" Саночкина, а потом она увезла Мишку. Костёр потух и исходил последними струйками горького дыма; Антон ходил туда-сюда вдоль берега и всё никак не мог успокоиться. Потом он подошёл, остановился передо мной и спросил тихо:
— Сергей Владимирович, где нож?
Я достал нож из кармана и показал ему, потом снова убрал.
— Я не понимаю, зачем, — сказал Антон, качая головой.
— Когда-нибудь поймёшь, — ответил я.
X
В декабре я навещал Мишку в психиатрической лечебнице, но врач сказал мне, что он не хочет никого видеть, и мне пришлось уехать ни с чем. Под Новый год Мишка выписался и приехал домой. О том, что он вернулся, мне сообщила его мама по телефону, и я поспешил к Ларионовым.
Я примчался сразу, как только она позвонила. Был уже вечер, стемнело, а я не разбирал дороги, поэтому один раз глубоко провалился ногой в сугроб и два раза чуть не упал, поскользнувшись. Дверь мне открыл Мишкин отец.
— Проходи, Сергей, — сказал он кратко. — Миша на кухне.
Мишка ел — вернее, уплетал за обе щеки картофельные пирожки с молоком. Глядя на то, как жадно он ел, я вдруг почувствовал, что к горлу моему подступил огромный болезненный ком, который невозможно было сглотнуть. Казалось, Мишка не обратил на моё появление никакого внимания; я присел к столу и попытался поймать его взгляд, но взгляд его прятался от меня под опущенными ресницами: Мишка упорно смотрел в одну точку где-то на столе, в одном из квадратов клетчатой клеёнки. Его волосы отросли коротким ёжиком, и меня поразило, как много в них было самой настоящей седины — по всей голове, но особенно густо она серебрилась на висках. На его подбородке виднелась щетина. Мишкина мама, подойдя к нему, склонилась к его плечу и сказала ласково:
— Мишенька, Серёжа пришёл.
Мишка на секунду перестал жевать и посмотрел на меня. Я не выдержал его взгляда, вскочил и выбежал. Я услышал у себя за спиной стук кружки с молоком об стол, скрежет ножек табуретки о пол и чьи-то шаги, но это меня не остановило. Всё, что меня сейчас жгло — это мой удар тростью и наручники на Мишкиных запястьях. Наткнувшись на запертую входную дверь, я растерялся и замешкался — тут-то меня и настиг Мишка. Я метнулся в одну сторону, но там была Мишкина рука, метнулся в противоположную — и его другая рука преградила мне путь. Словом, он поймал меня, и бежать мне было некуда.
— Ну, чего ты мечешься, балда? — услышал я.
Я прислонился спиной к двери, а он упёрся ладонями в дверь с обеих сторон, так что я оказался припёртым к стенке — в буквальном смысле этого выражения — и замкнутым в кольце его рук. Его лицо было близко, и я видел, как угол его рта дрогнул.
— Ты почему не приходил? — спросил он. — Маманя и то целых два раза приехала, а ты… Хоть разок мог бы выбраться. Ты что, боялся меня? Зря. Мне такие уколы втыкали, что я иной раз и шевельнуться не мог.
— Мишка, я приезжал, — пробормотал я. — Мне врач сказал, что ты не хочешь ни с кем видеться.
— Вот сволочь, — процедил он. — Это он специально. Тоже боялся, видно, что если я тебя увижу, то опять начну чудить. А я всё тебя ждал… Хотел спасибо тебе сказать, что ты про нож тогда скрыл. Если бы меня с ножиком взяли, я бы так легко не отделался.
Он прижался своим лбом к моему.
— А что ты мне по тыкве съездил — за это я на тебя не в обиде. Наверно, тогда-то у меня из башки вся дурь и выскочила. Знатно ты меня… — Он тихонько засмеялся, потом повлёк меня обратно на кухню. — Ну, пошли, пошли, чего ты побежал-то… Есть хочешь? Давай, маманя такие пирожки вкусные испекла.
Через минуту я сидел за столом, и в одной руке у меня был стакан молока, в другой — пирожок.
— Ты помнишь, как я тебя ударил? — Я начал ощущать, что чувство вины понемногу отпускало моё сердце из своих лап.
— Это я уже потом догадался, — сказал Мишка. — Потому что больше некому было. Я, вообще-то, не очень помню тот день… Помню только, что костёр вы жгли, пацанёнка помню. Как он, кстати? Сильно напугался? Я ему там ничего не повредил?
— Да ничего, — сказал я. — Испугался он, конечно… Но сейчас уже всё нормально. Жив, здоров.