Ницше и нимфы
Шрифт:
Я бы мог еще многое сказать по этому поводу, но мы, все трое, были настолько взволнованы, по сути, лишь прикосновением к этой больной теме, что решили на некоторое время отложить чтение.
Иногда мы уходили на прогулку вдвоем с Лу.
Наши беседы уводили нас в такие пропасти и дебри, куда следует забираться поодиночке, чтобы, пусть со страхом, но ощутить их глубину.
Если бы кто-либо подслушал нас, то подумал бы, что беседуют два беса.
Я, как более искушенный, и по возрасту и по опыту, дьявол, употреблял все силы, чтобы ее очаровать, но, кажется, перешел все границы, и это лишь все более ее удаляло от меня, хотя она повторяла,
Примерно, за полгода у меня было несколько приступов сильной головной боли, во время которых Пауль и Лу вели себя идеально, насколько возможно, пытаясь мне помочь. Но следует честно признаться, что долгое совместное проживание с компаньонами пробуждает во мне весьма недобрые чувства. При моих странностях это становится наваждением, от которых невозможно избавиться.
Нестандартная ситуация в нашей «святой троице» пробудила во мне подозрительность к Лу и Паулю, а, по сути, все усиливающуюся ревность.
Я дошел до того, что как ревнивый муж, дождавшись момента, когда мы оставались вдвоем, бушевал и даже бил посуду. Потом, конечно же, извинялся и даже пускал слезу.
Самому мне все это было невыносимо тягостно.
В минуты, когда я приходил в себя, мне особенно становилось жаль Пауля, который держался со мной с безукоризненной вежливостью, не позволяя втянуть себя в склоку, хотя все видел и понимал. Да и Лу, вероятно, жаловалась ему.
Я не желал делить Лу ни с кем, меня просто сводила с ума ранее с такой даже радостью принятая идея совместного проживания и идеальной дружбы.
Таутенбург
Я просто не в силах был поехать в Байрейт — послушать «Парсифаля» — после столь длительного разрыва с Вагнером, и попросил мою сестрицу — Нимфу — лгунью из лгуний среди Нимф — представлять меня в Байрейте.
Тут и Лу возбужденно заявила, что хочет послушать «Парсифаля».
Я понимал, что дело движется к точке, под которую заложен динамит, — встрече Лу с сестрицей Элизабет. Но дело, как говорится, уже ускользнуло из моих рук: Мальвида ввела Лу в круг людей, близких Вагнеру, без того, чтобы я успел предупредить ее держать язык за зубами, особенно при общении с моей сестрой.
И так, Лу, вольная птица, попадает в среду почитателей старого сатира, — ханжей, отпетых сплетников и заушателей, внешне прикрывающих все это повадками богемы. Ей нравится эта атмосфера. Она, юная особа в возрасте двадцати одного года, знакомится с моей сестрицей, добропорядочной дамой тридцати шести лет, двуличие и ханжество которой известно лишь мне. Вокруг Лу, конечно же, вертятся мужчины, с которыми она флиртует напропалую, беспечно признаваясь, что совсем не разбирается в музыке.
У всех этих лицемеров, расточающих ей комплименты, ушки на макушке: признайтесь, красна девица, мы слышали, что у вас какие-то отношения с Ницше. Да, я его подруга, выпаливает она и даже цитирует фрагменты из моих книг. Моя сестрица, старая дева, тянется завистливой тенью за этой распустившей язык девицей, наводящей тень на ее брата, хвастливо рассказывающей, что многие солидные мужчины просили у нее руки, но она всем отказывает.
На публике, вот, как сейчас, соблазнительно заигрывает с каждым.
О, ужас, — заявляет, что она — лучшая подруга ее брата Фридриха.
И — что сказать — она и вправду выражает своей совершенной аморальностью его философию.
А ей, его набожной сестре, Бог не дал ни мужа, ни любовника.
Столкновение
В полном неведении сижу в прекрасном курортном месте, среди гор и загустевшей листвой июньской зелени, — Таутенбурге, под Йеной, куда выехал двадцать пятого июня, и второго июля пишу Лу, что с нетерпением жду ее приезда. Опять, не в состоянии подавить свою болезненную восторженность, разливаюсь соловьем: «…Как ясно небо надо мной! Оказывается, можно ощутить себя заново рожденным. Ваше согласие приехать в Таутенбург — лучший подарок, какой кто-либо мне преподнес в жизни…»
Вдобавок к этой радости я получил от издателя первые три листа корректуры «Веселой науки» к уже законченной третьей части рукописи этой книги. Неужели приходит конец снедающему меня одиночеству, и я наконец научусь жить по-человечески, — с любовью, своим домом, душевным покоем? Всему этому мне придется брать уроки с азов.
Наконец, получаю от Лу письмо, полное восторга от моей сестрицы, которая стала и ее сестрой. В общем, Элизабет сама мне обо всем расскажет. Сестрица уже находится в Йене, у друзей, лицемерие которых мне — как нож в спину. Она уединяется со мной. Искренность буквально лучится из ее лживых глаз. Она все время тщательно следила за Лу, и просто волосы дыбом становятся от всего, что та плела о своих отношениях со мной.
Всем этим байкам, быть может, поверить можно, в лучшем случае, на четверть, или даже меньше, зная твердый характер Лу, но и ее несдержанный язык, и наивную доверчивость. Я посылаю ей обидное письмо, о котором тут же жалею. Лу в упор не видит своей вины и отводит все мои укоры. Тут же, с получением ее письма, отвечаю, напоминая Лу, что в последние годы я стремился к уединению, до момента, когда явилась она. Хотел написать, что, я, как угрюмый зализывающий раны волк, встретил неожиданно Красную шапочку, но сдержался: слишком обидным ей может показаться вторжение в общеизвестную сказку, где от кровожадного волка Красную шапочку спасает Судьба под видом охотника, за которым Лу может померещиться ни в чем не повинный Пауль.
Я только прошу ее, как можно скорее приехать, ибо очень страдаю от того, что причинил ей страдания: сносить их вдвоем будет легче.
Лу является в логово тех же знакомых сестрицы в Йене, что бы вместе с ней приехать ко мне в Таутенбург.
Могу себе представить, как встретила ее Элизабет. В присутствии своих дружков ей надо было покрасоваться. И она излилась всей своей накопившейся желчью старой классной дамы на порученную ей самим профессором Ницше потерявшую стыд и совесть воспитанницу института благородных девиц.
Сестрица моя, которая еще в нежном возрасте подслушивала меня, и каждое мое слово, даже не понимая его, передавала Маме Франциске, стала истинным мастером в этом виде спорта, и теперь обо всем нашептала мне на ушко.
Оказывается, эта воспитанница, которая должна была выслушивать обвинения с повинной головой, открыла, по моей наводке старого артиллериста, ответный огонь из всех стволов. Ваш брат, то есть, я — вовсе не блюститель нравственности, и никакой не святой, каким вы его перед всеми выставляете. Мне, сказала Лу, Пауль поведал, что в Сорренто, на дачу Рубиначчи, которую им сняла Мальвида фон Майзенбуг, к вашему брату приходила совсем молоденькая девица, и он старался сделать все возможное, чтобы Мальвида об этом не догадалась.