Никита Никуда

Грим

У Жимова в свободной руке появился еще пистолет, а у Толчкова - откуда-то из-под полы - маленький 'узи', предназначенный для стрельбы в тесноте. Хотя условия вполне позволяли воспользоваться более надежным, хоть и стареньким АКМ, приклад которого я плотнее упер в плечо.

– Геннадий! Ау!
– кричал Кесарь, пока я пытался припомнить прицельную дальность вражеского вооружения.
– Это мы, из которых мир состоит. Наши строгие органы не могли в стороне остаться? Корону на кон, что ты здесь. Я даже слышу твое тяжелое дыхание. Когда суровые люди сердятся, они обычно сопят.

Я молчал,

полагая, что он блефует.

– Вылезай, Мент-Монте-Кристо. Вон и шляпа твоя торчит из щели, и ствол. Не надо в меня целиться при подчиненных. Подавать им дурной пример, в соблазн их вводить. А то промахнешься и перебьешь поводок, на котором держу своих псов. И тогда их уже ничто не удержит. Так что пакуй железо, пока не так горячо, и давай попробуем договориться.

Глядел он в мою сторону. Я видел, как блестели его глаза. И решил, что обнаружен, раскрыт, деконспирирован. Мирный исход этой встречи еще был возможен, майор же как переговорщик и парламентер себя не проявил. Ничего не оставалось, как взять эту миссию на себя.

– Аве, Кесарь, - приветствовал я.
– Как царится? Ты все еще в плену своих планов?

– Здравствуйте, Геннадий Романистович!
– весело откликнулся он.
– Что-то у нас не спорится, стопорится без вас. Я тут предлагаю заключить мир ради взаимных выгод, причем на довольно добровольной основе. Да ваш коллега артачится. Помогите прийти нам к единому мнению мирным путем. Иначе я не смогу вам больше симпатизировать.

– То с паяльником подступал, то о взаимности вспомнил, - пользуясь случаем, попенял я.

– Ну что вы, ей-богу. Паяльник... Это не в счет.

– Так, что еще не в счет?

– Напрасно вы злитесь, сопротивляясь сотрудничеству. Я тоже мог бы быть зол. Но не могу себе это позволить. И вам не советую. Надо любить своих врагов. И тогда они вам ничего не сделают.

– Что б мы делали без наших врагов?
– сказал я.
– Враждовали с друзьями? Кстати, как вы нас нашли?

– Признаться, с трудом. Я и дом-то ваш еле нашел: номер с него сняли гаишники. Пришлось соседей расспрашивать. Дед - кстати, тоже оказался бывший майор - пустил нас по пустому следу. Да еще пытался на нас натравить это свое животное. Сказал, мол, отправились в Селиверстово. Ну, мы смотались на кладбище и вернулись в дом, а там... Да вот, полюбуйтесь. Константин!

В ответ на это дверца джипа опять распахнулась, и из нее вывалился какой-то человек. В такой же шляпе, какая была на мне. Но она слетела и откатилась в сторону, обнаружив под собой белые перья, которыми была облеплена его голова. На лицо, кроме того, тоже были нанесены какие-то пятна. Очевидно, боевая раскраска каких-то племен.

– Познакомься с этим уродом. Тоже огнепоклонник. Корпоративная кличка: Мотня-Дай-Огня. Дом пустой, только он там шарится. Да дым из подвала валит.

– Дом ведь безлюдный, а я бездомный как раз, - сказал на это Мотня.
– Клянусь печенкой, Романыч, поджог раньше меня произошел. Это ж я телеграмму тебе отбил.

– Битый час его уговаривали дорогу к вам указать, - сказал Кесарь, - но оказалось, что они ни слухом, ни духом про вас. Зато царский червонец нашли у него, зашитый в мотне. Умудрился распилить его, разделив на орел и решку.

Так ли, Матвей?

– Вы наши орлы, мы ваши решки...

– Били, наверное?
– спросил участливо я.

– Битый час. Еле уломали, сломав ребро. Не хотел отправиться с нами в добрый путь. Ведро золотых червонцев сулили ему. Вот бы орлов напилил.

– Да на колу я видал ваши червонцы, - огрызнулся Мотня, в перьях, как сиу.

– Видишь? Ему хоть бы что. Как побои покойнику. Придержи свое нетрезвое мнение, - строго сказал Кесарь и даже ногу занес якобы для пинка, но Мотня закатился под автомобиль, клиренс которого вполне позволял разместиться под ним комфортно.
– Ишь, бланманже Божье. Откуда прыть у мелких тварей? Только излишнее человеколюбие мне помешало сразу шею ему сломать. Жил на свете Матвей Мотнев - стал бы Матвей Мертвый.

– Зачем же у него башка в перьях?
– спросил я, не высовываясь из своей засады.
– Зачем его в перьях вываляли?

– Это к нашему делу не относится, - сказал Кесарь.
– А впрочем, извольте: курей у меня воровал. Можете надергать из него перьев, если соберетесь строчить мемуар.

Я промолчал. Но мысль о мемуаре, я думаю, именно в этот момент засела в моей голове.

– Пришлось, значит, - продолжал Кесарь, - восполнить недостающие чувства собакой. Пустили этого пса по вашему следу. И сами пустились, покуда след не простыл. Он-то и нашел поджигателя по горячим следам. На майора, следопыт, вывел. Пса, между прочим, даже не уговаривали. Задаром, из чистого задору с нами пошел.

– А что машина помятая? Помеху слева поимел?

– Это я следователя со следа сбил. Увязался, было, за мной следователь.

Тут, поскольку дверца оставалась открытой, из салона выпрыгнул еще один пес, вероятно, тот самый породистый Лорд, о котором как-то Кесарь упоминал, и, подбежав к следопыту, лизнул его в ухо. Привет оскорбленно взвизгнул и откатился в сторону, угодив под пинок Кесаря.

– Вот и нас подобная участь ждет в благодарность за оказанные услуги, - сказал я.

– Последний свой недостаток - жалость к животным - я истребил, - сказал Кесарь.
– К вам же у меня ее нет и не будет. Кстати, зря ты расплевался с племянником. Я же тебе сказал: мертв он. Да и Мотня говорит - подтверди дяде оперу - что самолично его в гроб заколачивал, гвозди гнул. И мы сами к нему наведывались, когда его обряжали для проводов. Как ни пытали, не признался, что жив. Полагаю, что этот сюжет с ожившим покойником целиком тобой сфабрикован. Так что ваше-наше наследие вам лучше с нами делить.

Его манеру путаться в местоимениях второго лица, меняя их по своему усмотрению, я еще прошлой ночью отметил. Это меня с толку сбивало. Приходилось догадываться, меня одного или еще кого-то он имеет в виду, когда переходит на вы.

Со стороны майора доносилось неразборчивое бормотание.

– Стоять стрелять стану... бросайся ... бросай оружие... бояться... стоять и не сметь... смерть...

Голос майора был глух и не имел повелительных интонаций, да и вообще не был окрашен модально, словно он разговаривал сам с собой, так что даже не все слова достигали. Я стал опасаться за его рассудок - и как бы преждевременно пальбу не открыл.