Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Откуда мне знать, капитан? Я ведь дряхлый старик, пень старый, восемьдесят восемь годов мне стукнуло. В пору моей молодости не было турок в Хотине и татар в Кэушенах.
– А говоришь, не знаешь! Но есть тут и другие причины, гетман ведает о них. Придет время, и очистятся наши земли от измаильтян.
– Стоят тут, как тучи черные, капитан. Так они нас прижали, просто душа вон!
Подкова ласково улыбнулся.
– Дедушка, велю я своему казначею Раду отдарить тебя - получишь два талера за своего сома.
– Нет, славный гетман, - гордо выпрямившись, сказал дед Барня, - сома этого мы в дар твоей милости преподносим ото всего сердца. А если оплатить ее, любовь-то, то уж какая это любовь?
– Дед, будет дурить-то, - хмуро напустился на атамана старик Гынж. Два талера - красная цена четырем быкам.
– Да знаем мы цены, не сомневайся, ратник. Только вот любовь-то наша к гетману подороже будет и четырех, и четырехсот, и четырех тысяч быков. Да и не продается она, коль уж на то пошло, ратник.
– Сдаюсь, дед, - сказал капитан Петря, прижимая к груди сухощавого старого рыбака.
Солнце стояло еще высоко, и стрелы его молниями сверкали в волнах Днестра, когда к Подкове подошли лэкустенский атаман Агапие и дед Митря.
– Государь, - сказал, поклонившись, Агапие, - я пришел подтвердить свое слово и получить твое государево дозволение. Близок час переправы. Куда ты едешь, и я стремлюсь. По осени, как упадут с деревьев листья, начнем собираться; а когда весна растопит иней на окнах и вода взломает лед, - все, кто сговорился, явятся к твоей светлости.
– Слово наше твердо, Агапие, - ответил Никоарэ.
– Дьяку я дал наказ записать тебя в мой войсковой реестр.
Затем Никоарэ обратился к старику Митре:
– Прежде чем переправиться через Днестр, хочу попросить тебя кое о чем, дед Митря. Повернись ко мне здоровым ухом и слушай. Садись.
– Ничего, я и постою перед тобой, государь, и выслушаю твое повеление, - отвечал старик.
– Садись. Не государь твой говорит теперь, а брат, и не повелевает он, а просит. По воле случая остановились мы недавно у берегов Молдовы. И узнал я там хороших людей, исцелили они недуг мой и облегчили страдание души. Я хочу написать письмо мазылу, у которого жил в Дэвиденах, и врачевательнице матушке Олимпиаде - той, что живет в Филипенах. Осенью либо зимой ты или Агапие загляните туда и привезите мне весточку от них.
Оба лэкустенских рэзеша поклонились.
– С радостью исполним повеление твое, батюшка, - отвечал дед Митря.
Подкова потребовал у дьяка Раду перо и чернил и принялся писать на бумаге цвета слоновой кости добрые слова своим друзьям.
Младыш Александру присутствовал при разговоре брата с лэкустенскими крестьянами. Все же, когда Никоарэ ненадолго оторвался от своего письма, мысленно перенесясь в отдаленные места к давно отшумевшим событиям, он отважился усесться возле него и с волнением, которого не мог скрыть, спросил:
– Что за грамоту пишешь, батяня?
– Пишу, Александру, матушке Олимпиаде, она была мне второй матерью. А что?
– Ничего. Знать хотелось.
– Еще пишу дэвиденскому мазылу, спрашиваю, что поделывает тот удивительный муж, о коем частенько вспоминает дьяк Раду. Да и мне он по душе пришелся. Коли не ошибаюсь, звать его Гицэ Ботгрос.
Никоарэ поднял глаза, улыбаясь собственной хитрости; но взгляд Александру был мрачен и дик: видно было, что мысли его где-то далеко.
– Жаль мне тебя, Александру, - шепнул ему Никоарэ.
Младыш растерянно улыбнулся своему батяне, и глаза его прояснились.
– Не знаю, что со мной, батяня. Верно, болен я.
– Недолги весны, Александру, но время все исцеляет, - мягко сказал Никоарэ.
Александру покачал головой, как будто не соглашаясь с ним. Хитрец все не отходил от Никоарэ и, заглядывая через его плечо, с жадным вниманием читал краешком глаза те слова, которые брат выводил на бумаге.
"...А еще желаем узнать добрые вести о крестнице твоей Илинке..."
После вечерней суеты и треволнений ужина успокоилось становище рыбарей, и вот уже ночь объемлет мраком и землю и высокое небо до самых звезд.
Недолго почивали люди - лишь только петух у телеги Иле Караймана возвестил полночь, все пробудились. Однако еще можно было поспать часок-другой, и все вновь заснули. На востоке край неба светлел, всходила луна, озаряя бескрайние степные просторы за Днестром; лунный свет пробивался сквозь сетку, под которой с открытыми глазами лежал на спине Никоарэ.
И мнится ему... быстрый всадник скачет с вестью из Молдовы, а он, Никоарэ, в том краю, где светит сейчас луна над днепровскими пучинами. Он в широком дворе, огороженном высоким тыном, где стоят на опушке молодого дубового и ясеневого леса высокие хоромы. Тут, неподалеку от гнездовья ширококрылых вольных орлов, его очаг. Дом выстроил дед Петря в пору отрочества Никоарэ. Там жили они с дедом Петрей, туда приехал Александру. А хозяйство ведут две вдовые старухи - Митродора Ивановна и Нимфодора Цыбуляк; похоронив вторых и третьих мужей, угомонились они подле старого воина, поступив под его крыло в послушание.
Там Никоарэ находил отдохновение после ратных дел.
Сколько бы ни скитался он во всех четырех концах света, выпадала ли ему радость побед либо печаль поражений, в конце концов он всегда поворачивал к Черной Стене, к Запорожью.
В кованом сундуке хранил он книги времен своего учения в Баре. И тоскливыми зимними вечерами, когда ветер завывал за окном и дребезжали оконные стекла, а в высокой печи полыхал огонь, доставал он эти утехи юных лет - наслаждался либо виршами древних римских и греческих стихотворцев, либо историями минувших дней.