Никоарэ Подкова
Шрифт:
Иаков Лубиш был среднего роста и довольно хорошо сложен, лицо имел белое, немного веснушчатое; волосы и борода были у него такого же цвета, как мех молодого лисенка. Под крутым лбом играли черные, как терновые ягоды, глаза.
Иаков Лубиш не был похож на присяжных мудрецов-талмудистов. Однако знакомые находили в беседах с ним немало духовных радостей. Его затейливые речи и острые словечки нравились гетману. Младышу они нравились меньше. Дед пропускал их мимо ушей. Дьяк слушал их, будто песню, дающую отдохновение усталому телу.
Поработав старательно за обедом, за которым с гостями сидел лишь Иаков, они снова собрались в той комнате, куда вошли поначалу, и гетман пожелал услышать от Иакова самые свежие вести.
Дождь прошел, молнии уже не сверкали, небо прояснилось; старик Петря задремал, как только уселся в кресло; остальные после трех выпитых кубков доброго вина полны были бодрости.
– Какие вести из Кракова?
– Из Кракова?
– удивился Лубиш Философ.
– Разве теперь могут прийти из Кракова добрые вести? Большие паны там все пляшут под чужую дудку. Отплясав французские танцы, бросили их и стали разучивать венгерские чардаши.
– А правда ли, друг Лубиш, что кое-кто из старых ястребов задумал посадить в Польшу королем семиградского князя Стефана Батория?
– А где им другого-то взять?
– засмеялся Философ.
– Принц Генрих Французский оставил польский престол: отправился на родину занять место усопшего брата Карла. Став польским королем, князь Стефан поднялся бы на ступень выше. Но в Семиградье он властитель, а здесь ясновельможные магнаты на первом месте, а король - на втором.
– Правильно. А как теперь изменились порядки в Речи Посполитой! Шляхетский закон, будто скала, придавил простой народ. Потому и вспыхивают восстания, особенно на Украине, и умножаются запорожские курени у Днепра.
– Есть опасность, гетман, что в Речи Посполитой рекой потечет кровь. Будем все же надеяться, что такая опасность минует нас. Но есть и другая беда, смерти подобная: шляхтичи будут плясать в Кракове, как ручные медведи, под звон турецких бубен.
– Не думаю, Лубиш. От Тадеуша узнал я в пути, что в Могилеве шел о том разговор и бургомистр будто крикнул: "Сие невозможно".
– Не удивительно, что старый бургомистр пан Леон Завецкий отбросил от себя с отвращением подобную мысль, точно дохлую крысу. Но у Бога и у шляхтичей все возможно.
– Куда же девалась их надменность и прославленная храбрость? Где их одетая в латы конница? Ведь они завладели землями от Северного моря до Черного. Видно, все это ненадежно, все недолговечно, если народ притеснен и несчастен.
Философ мгновенье молчал. Потом склонил голову.
– Великую истину ты изрек, гетман. Ой, немало поездил я по торговым делам в странах, подвластных Речи Посполитой, и знаю, что такое гнет безжалостных властителей. Да! Многие из моих сородичей заплатили кровью за ошибки князей, ибо страшен народ во гневе своем, подобно всесокрушающей стихии. Ах! Я видел, как чернь сжигает замки, кладет ясновельможных панов меж двух досок и распиливает их пилами. Паны упорно старались нажить себе врагов. И теперь некого им поднять супротив турецких варваров. Приходится ясновельможным поубавить надменности и склонить перед измаильтянами голову.
Он умолк, и тогда дьяк тихо прошептал старые поговорки своей родины: - "Кто сеет ветер, пожнет бурю", "Алчность - хворь безумная...", "Боярин стебель без корня".
Лубиш поднял глаза и с удовольствием взглянул на чужеземного воина, затем, часто мигая, обратил взгляд к Никоарэ.
– Дьяк, - проговорил Никоарэ, - лишь только ты отверз уста, как нашел себе друга. Ты думал, что говоришь свои пословицы только для меня, но Иаков Лубиш знает все языки этого уголка мира.
Лубиш рассмеялся.
– Недаром я пью вино из Фэлчиуского края, где жил и уснул праведным сном мой дед Мойша. Он был знаменитым философом в Молдове. Отец мой был философом поменьше, а я унаследовал только прозвище Философ.
– Друг Куби, пыхнештское вино пью один я, когда останавливаюсь в твоем доме.
– А не все ли равно, дорогой гетман Никоарэ? Все равно, что пил бы его Куби Лубиш. Хотел бы я, дьяк, услышать еще подобные речения, они по вкусу мне; услышишь их - будто стакан сладкого вина выпьешь.
– Знаю еще одно от друга моего Гицэ Ботгроса, - улыбнулся дьяк Раду: - "Столько волков нападает, что и овца кусать начинает".
Младыш Александру засмеялся.
Дед Петря открыл глаза и пробормотал: - "Где пил боярин - родник отравлен". Тоже от твоего друга, дьяк, услышал. Поглядеть на этого Ботгроса - кажется, гроша ломаного не стоит. А вот так и сыплет подобными словами.
Подкова задумался и, вздохнув, молвил:
– Да-а...
– Государь, - сказал дьяк, - батяня Гицэ дал клятву сбрить усы (коих у него нет), если не придет вслед за нами.
Никоарэ усмехнулся и проговорил, берясь за чарку:
– Если Гицэ Ботгрос заглянет сюда, Лубиш Философ его от себя не отпустит.
Все развеселились. Только Младыш вдруг загрустил и погрузился в мрачное молчание.
– Вернемся, коли дозволишь, гетман, к польским королям, - попросил Куби Лубиш.
– Высоко они поднялись на гору надменности, считают, что никогда не сидели в низине, у костра, поджав под себя ноги. А разве цари Израиля не происходили от таких пастухов, как Авраам и Исаак? А предки наших владык не носили разве залитые кровью звериные шкуры? Не терпели голода? Не дрожали у костров среди болот? Забыли они все и считают себя помазанниками божьими. Погодите, вспомнят они о древнем братстве людей, да поздно будет.
Гетман отведал мелиссовой настойки.
– Теперь бы надо братьям встать плечом к плечу, - проговорил он, ибо близится час падения тиранов-измаильтян. Вспомните растленные нравы сановников Оттоманской Порты! Взятка и донос стали гнойниками на теле турецкого царства. Такой великий султан, как Сулейман, поправший своими ордами столько стран и народов от Стамбула до Будапешта, преклонил голову на колени рабыни, венецианки Рокселаны, и послушался ее ядовитых нашептываний, пожертвовав ради нее своим возлюбленным сыном и наследником, храбрым Мустафой, чтобы на престоле наследовал ему Селим, сын Рокселаны. Все это произошло в наше время, козни этой бабы пошатнули основы халифата.