Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Что ж, и витязей настигает такая беда, капитан Петря. Только не поддавайся, твое время еще не пришло.
– Время-то, может, и пришло, да надобно еще сразить кое-кого.
Смолкли голоса в саду. Гетман Никоарэ сидит в своей горенке за столом близ открытого окна и разглаживает свитки чудесной повести Гелиодора Эмессийского, которую начал он читать, да не закончил в те дни, когда отправлялся на Запад, на убыточный промысел.
Легкий порыв полуденного ветра, точно дыхание бескрайних просторов, надувает порою занавеску на окне, принося
Много времени спустя на другом конце двора послышался голос Младыша, возвестившего двум вдовым козачкам, что он голоден.
Вскоре он вошел в комнату, не развеселившись на охоте, как ожидал Никоарэ, а недовольный: собачка не рыскала как следует, в наши дни не стало уж и порядочных охотничьих собак.
– Все портится... все оскудевает...
– Что портится и что оскудевает, Александру?
– улыбнулся Никоарэ.
– Все, батяня! Так уж водится, когда человеку не по себе.
– Нетрудно понять, отчего нашему королевичу не по себе. Но тут только одно лекарство поможет: терпение.
– Противно мне такое лекарство, батяня. Очень уж горькое.
И, поморщившись, Младыш сел в кресло. Сокол, сидевший на его плече, покачался, взмахнул крыльями и легко вылетел в окно, точно преследовал что-то - может быть, счастливое мгновение, смягчившее в то утро сердце гетмана.
– Батяня, я должен исповедаться тебе...
– тихо сказал Александру.
Никоарэ поворотился на своем стуле.
– Говори, мальчик. Я только теперь заметил, что ты осунулся, ослабел, и глаза у тебя усталые...
– Да, батяня...
– Что, видно, оставил сердце в залог близ берегов Молдовы?
– Верно говоришь, батяня Никоарэ. Полюбилась мне красна девица. А кто - ты сам знаешь.
– Хорошо умел выбрать добрый молодец. Но ведь сказки учат нас, что к ненаглядным красным девицам не воротишься, не свершив положенных подвигов. Надо доброму молодцу перешагнуть заказанные рубежи, дойти до того места, где гора с горою бьется, и срубить все семь голов свирепому чудищу Змею Горынычу.
– Долгая разлука - тяжкая мука, батяня. Каждую ночь прилетает ко мне жар-птица, стучит клювом в висок и нашептывает: "Не запаздывай, жизнь проходит; молодость только раз человеку дается. Спеши - тебя ждет счастье".
– Александру, и в сказках добрые молодцы не добиваются счастья без борьбы и без жертв.
– Скажи, батяня, что надобно делать, - взмолился Младыш, - и не будем тут задерживаться.
Подкова встал. Александру словно ниже опустился в своем кресле.
– Нет, лучше ты скажи мне, хлопче: может, ты позабыл, что произошло летом семьдесят четвертого года?
– Не позабыл.
– Может, позабыл ты бейлербея Ахмета, Чигалу и бояр, продавших своего господаря?
– Не позабыл. Чтоб покарать кое-кого, мы и вернулись туда тому два месяца. Чуть было не сложили голов. Что еще можно сделать?
– Александру, витязей мчат бури на крылатых своих конях. Порою они ошибаются. Наша ошибка могла оказаться
– Как это ты говоришь, батяня! Словно кинжалом пронзаешь. А ведь, батяня, слабости эти в природе человека.
– Я вижу, ты все позабыл!
– Не позабыл я, батяня, но люба мне Илинка.
– Я бы мог тебе ответить, что и мне она была люба.
Младыш закрыл глаза ладонями.
Никоарэ шагнул к нему и, взяв за подбородок, резко приподнял его голову и заглянул ему в лицо, в заплаканные глаза.
– Скажи мне теперь, помнишь ли ты свой долг и клятву, связавшую нас? Коли не помнишь - ты свободен. Иди!
Младыш рухнул на колени.
– Прости меня, батяня Никоарэ! Поступлю, как ты велишь.
Гетман провел рукой по каштановым его кудрям, затем отвернулся и принялся шагать от стола, на котором разложены были свитки Гелиодора Эмессийского, до высокой изразцовой печи, где в нише лежал пучок сушеницы, бессмертного цветка днепровских утесов.
Гетман остановился рядом с меньшим братом, смиренно стоявшим на коленях.
– Александру, - проговорил он, - хорошенько обдумай свои слова.
– Батяня Никоарэ, - воскликнул Младыш, устремив на него горящий взгляд.
– Да погибну я тут на месте, коли не послушаюсь твоего повеления.
– Повеление не мое, добрый молодец.
– Верно, батяня, - простонал Александру, схватив руку брата, и коснулся губами перстня Иона Водэ.
В это самое мгновение ветер, посланец днепровских водоворотов, рванул занавески открытого окна.
– Меняется погода, - послышался на дворе голос Симеона Бугского, пчелки домой спешат, нечего мне рой сторожить.
– Кыш! Кыш!
– вопили богомольные вдовицы, отгоняя коршуна, который, распластавшись в небе, плыл над двором, похожий на серый крест из двух дощечек.
Гетман опустил раму и вышел на заднее крыльцо, обращенное на запад. Дед Петря сердито тащил по траве бурку, остановился на дворе и посмотрел вверх. Из-за Днепра быстро надвигались черные тучи.
Бурка волочилась за стариком Петрей, словно какой-то зверь, преследовавший его по пятам. Старик обогнул дом и вышел к отвесному обрыву. По степи с востока к скалам Черной Стены несся смерч, рождающийся в полуденный зной среди поемных лугов; он был похож на воронку с широко открытой к небу чашей и с хоботом, нащупывавшим то воду, то пыль. Змий этот, извергавший через верхний край воронки то, что он втягивал снизу, мчался к Черной Стене, но вдруг, изменив свой извилистый путь, двинулся вверх по Днепру и, сбросив у берега потоки воды и грязи, затих.