Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Что ж, и витязей настигает такая беда, капитан Петря. Только не поддавайся, твое время еще не пришло.
– Время-то, может, и пришло, да надобно еще сразить кое-кого.
Смолкли голоса в саду. Гетман Никоарэ сидит в своей горенке за столом близ открытого окна и разглаживает свитки чудесной повести Гелиодора Эмессийского, которую начал он читать, да не закончил в те дни, когда отправлялся на Запад, на убыточный промысел.
Легкий порыв полуденного ветра, точно дыхание бескрайних просторов, надувает порою занавеску на окне, принося с собою тонкий и горький аромат полыни.
Много времени спустя на другом конце двора послышался голос Младыша, возвестившего двум вдовым козачкам, что он голоден.
Вскоре он вошел в комнату, не развеселившись на охоте, как ожидал Никоарэ, а недовольный: собачка не рыскала как следует, в наши дни не стало уж и порядочных охотничьих собак.
– Все портится... все оскудевает...
– Что портится и что оскудевает, Александру?
– улыбнулся Никоарэ.
– Все, батяня! Так уж водится, когда человеку не по себе.
– Нетрудно понять, отчего нашему королевичу не по себе. Но тут только одно лекарство поможет: терпение.
– Противно мне такое лекарство, батяня. Очень уж горькое.
И, поморщившись, Младыш сел в кресло. Сокол, сидевший на его плече, покачался, взмахнул крыльями и легко вылетел в окно, точно преследовал что-то - может быть, счастливое мгновение, смягчившее в то утро сердце гетмана.
– Батяня, я должен исповедаться тебе...
– тихо сказал Александру.
Никоарэ поворотился на своем стуле.
– Говори, мальчик. Я только теперь заметил, что ты осунулся, ослабел, и глаза у тебя усталые...
– Да, батяня...
– Что, видно, оставил сердце в залог близ берегов Молдовы?
– Верно говоришь, батяня Никоарэ. Полюбилась мне красна девица. А кто - ты сам знаешь.
– Хорошо умел выбрать добрый молодец. Но ведь сказки учат нас, что к ненаглядным красным девицам не воротишься, не свершив положенных подвигов. Надо доброму молодцу перешагнуть заказанные рубежи, дойти до того места, где гора с горою бьется, и срубить все семь голов свирепому чудищу Змею Горынычу.
– Долгая разлука - тяжкая мука, батяня. Каждую ночь прилетает ко мне жар-птица, стучит клювом в висок и нашептывает: "Не запаздывай, жизнь проходит; молодость только раз человеку дается. Спеши - тебя ждет счастье".
– Александру, и в сказках добрые молодцы не добиваются счастья без борьбы и без жертв.
– Скажи, батяня, что надобно делать, - взмолился Младыш, - и не будем тут задерживаться.
Подкова встал. Александру словно ниже опустился в своем кресле.
– Нет, лучше ты скажи мне, хлопче: может, ты позабыл, что произошло летом семьдесят четвертого года?
– Не позабыл.
– Может, позабыл ты бейлербея Ахмета, Чигалу и бояр, продавших своего господаря?
– Не позабыл. Чтоб покарать кое-кого, мы и вернулись туда тому два месяца. Чуть было не сложили голов. Что еще можно сделать?
– Александру, витязей мчат бури на крылатых своих конях. Порою они ошибаются. Наша ошибка могла оказаться последней перед смертью. Но вышли мы невредимы. Так не будем больше ошибаться. Позаимствуем у черепахи неторопливость, у змия - мудрость, у звезд узнаем урочный час. И когда мы сызнова поднимемся, пусть месть наша свершится неотвратимо, как роковое "ананке" богов в поверьях древних греков. Так могут покарать иногда и люди, если не собьет их с пути недостойная слабость: чревоугодье, хмельное зелье и любострастье.
– Как это ты говоришь, батяня! Словно кинжалом пронзаешь. А ведь, батяня, слабости эти в природе человека.
– Я вижу, ты все позабыл!
– Не позабыл я, батяня, но люба мне Илинка.
– Я бы мог тебе ответить, что и мне она была люба.
Младыш закрыл глаза ладонями.
Никоарэ шагнул к нему и, взяв за подбородок, резко приподнял его голову и заглянул ему в лицо, в заплаканные глаза.
– Скажи мне теперь, помнишь ли ты свой долг и клятву, связавшую нас? Коли не помнишь - ты свободен. Иди!
Младыш рухнул на колени.
– Прости меня, батяня Никоарэ! Поступлю, как ты велишь.
Гетман провел рукой по каштановым его кудрям, затем отвернулся и принялся шагать от стола, на котором разложены были свитки Гелиодора Эмессийского, до высокой изразцовой печи, где в нише лежал пучок сушеницы, бессмертного цветка днепровских утесов.
Гетман остановился рядом с меньшим братом, смиренно стоявшим на коленях.
– Александру, - проговорил он, - хорошенько обдумай свои слова.
– Батяня Никоарэ, - воскликнул Младыш, устремив на него горящий взгляд.
– Да погибну я тут на месте, коли не послушаюсь твоего повеления.
– Повеление не мое, добрый молодец.
– Верно, батяня, - простонал Александру, схватив руку брата, и коснулся губами перстня Иона Водэ.
В это самое мгновение ветер, посланец днепровских водоворотов, рванул занавески открытого окна.
– Меняется погода, - послышался на дворе голос Симеона Бугского, пчелки домой спешат, нечего мне рой сторожить.
– Кыш! Кыш!
– вопили богомольные вдовицы, отгоняя коршуна, который, распластавшись в небе, плыл над двором, похожий на серый крест из двух дощечек.
Гетман опустил раму и вышел на заднее крыльцо, обращенное на запад. Дед Петря сердито тащил по траве бурку, остановился на дворе и посмотрел вверх. Из-за Днепра быстро надвигались черные тучи.
Бурка волочилась за стариком Петрей, словно какой-то зверь, преследовавший его по пятам. Старик обогнул дом и вышел к отвесному обрыву. По степи с востока к скалам Черной Стены несся смерч, рождающийся в полуденный зной среди поемных лугов; он был похож на воронку с широко открытой к небу чашей и с хоботом, нащупывавшим то воду, то пыль. Змий этот, извергавший через верхний край воронки то, что он втягивал снизу, мчался к Черной Стене, но вдруг, изменив свой извилистый путь, двинулся вверх по Днепру и, сбросив у берега потоки воды и грязи, затих.