Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Вон тот, что постарше, - дьяк Раду, а молодой - Иле Карайман, бывшие служители Иона Водэ, - пояснил дед Петря...
– Пришли сюда с гетманом после черных дней, проведенных в Молдове. Коли не заметил ты их тогда, - добавил старик, - так оцени же теперь за святую их дружбу.
Алексу и сорокских воинов - Стынгачу и Штефана, сына Марии, дед Покотило знал еще во времена княжения Иона Водэ, когда в стране пробудились сила и надежда. Ничего, пока еще можем держать в руке саблю, мы не сдадимся.
Иле пощипывает струны. Кубок переходит из рук в руки. Вдовые старухи-козачки разыскали в дальнем углу каморы два больших запечатанных кувшина, наполненных солнечным, золотистым медом.
– Хорошо, когда встречаются друзья, - вздыхает дед Елисей Покотило. На дворе льет дождь - потоп всемирный; а тут жарко топится печь, шипит на огне жареное мясо, а чад убегает в трубу. Мы беседуем, печалимся, вспоминая усопших, и радуемся победам молодых, которые сменят нас и увидят торжество правды и наших старинных дедовских вольностей. Садись, брат с кобзой, рядом со мной и спой мне, тихонько спой - на ухо. После радости что-то мне взгрустнулось; пролью слезу и легче станет на душе!
Иле Карайман перебирает струны и поет старинную молдавскую песню. Дед Елисей плачет.
– Ослабел я, - говорит он смущенно.
Гетман и дед Петря видят, что утомился Елисей Покотило, хочется старику спать. Голова его клонится, и глаза закрываются. Струнный звон кобзы глухо доносится до него из бесконечной дали времен, из беспредельного пространства, пройденного им на коне.
Вдовицы-козачки быстро постелили для него постель на широкой лежанке, а на скамье - деду Петре. А потом обитатели Черной Стены - и воины и старухи-богомолки, - ступая на цыпочках, направляются к выходу. Никоарэ дружески кивает деду Петре и выходит первым. На дворе льет пуще прежнего, светильник вырывает из дымной мглы за окном перевитые ветром нити дождя. Петухи возвещают поздний час; мокрые псы вылезли на мгновение из закоулков и усердно встряхиваются. Сквозь завыванье ветра и отдаленный гул бурных волн доносятся жалобные крики красных коршунов, прозванных "вестниками потопов", - они предсказывают половодье.
Дед Петря прислушивается к затихающим голосам и шагам, подбрасывает поленья в огонь, затем развязывает кисет, набивает трубку, прикуривает от уголька и удобно располагается в своем углу, натянув на плечи вильчуру. А деду Елисею он старается не мешать.
Каждый человек, особенно в зрелом возрасте, засыпает по-своему, впадая в глубокий и короткий первый сон. Одни засыпают, лежа на спине, раскинув руки и слегка повернув голову; другие, как дьяк Раду, лежат ничком, уронив голову на скрещенные руки, вытягиваются, недвижные и прямые, будто срубленные сосны; иные свертываются калачиком, как дед Петря, подложив под щеку ладонь и подтянув колени к локтям; только дед Покотило даже во сне как будто сидит в седле; слегка опершись обо что-нибудь, он спит, подняв голову и спокойно опустив руки. Глаза у него закрыты, но кажется, что он внимательно смотрит вдаль.
Дед Петря мгновенье искоса глядит на него. Этот сон деда Елисея всегда смущал его - совсем не слышно дыхания. Старый воин словно погрузился в воду.
"Будто душа оставила его, - с тревогой размышляет дед Петря, - а тело, охваченное мертвой неподвижностью, дожидается ее возвращения".
В эту минуту запорожец глубоко вздыхает и, раскрыв выпуклые глаза, устремляет их на Петрю и на огонь.
– Аха-ха!
– бормочет он.
Дед Петря молчит.
– Аха! Вот теперь, хлопче, мы можем и потолковать.
Дед Петря на пять лет лет моложе деда Елисея.
– Ждал я тебя, Покотило, - отвечает капитан Петря.
– Никого о тебе не спрашивал, страшась дурных вестей.
– Думал, небось, пропал Покотило?
– говорит запорожец, показывая в улыбке крепкие, как кремень, зубы.
Ухмыляется и дед Петря.
– Думал. Да вижу, что придется нам с тобой еще немного задержаться на этом свете. При других я не хотел спрашивать, что ты делал. Знаю, сам мне расскажешь.
– Рассказал бы, да нечего.
– А нечего, так и не рассказывай. Я рад, что хоть свиделся с тобой, Елисей. Давай-ка трубку, я ее набью тебе своим табачком, мой лучше.
– Э-э нет, брат, у меня табачок-ярунок. Тот же купец, что привозит тебе, возит и мне. Ты покури своего, а я своего - твой получше, а мой покрепче. А вот говорить-то нам не о чем.
– Разве что вспомнить стародавнюю быль, - сказал дед Петря.
– Какую быль?
– удивился Елисей.
– Ну, какую хочешь. Расскажи мне еще раз, как было дело в Бахчисарае, когда старшина отправила тебя послом к Мурад Гирею.
– Ай и хитрец!
– захохотал дед Елисей.
– Спрашиваешь про одно, а хочешь услышать про другое. Я тогда сказал хану Мураду, что мы, запорожцы, ни бога ни черта не боимся, а вот, мол, перед ханом Мурадом робеем. Понравилось татарскому хану такое слово.
"Тяв-тяв-тяв!
– рассмеялся хан, будто затявкал.
– Чего же вы робеете перед Мурадом?"
"Боимся, - говорю, - что пойдет он на нас".
"Тяв-тяв-тяв!" - смеется татарский хан.
"Боимся, - говорю я, - что пойдет на нас хан Мурад и мы его искрошим. А жаль будет его, потому как он - душевный и кроткий муж".
Тогда хан Мурад похлопал меня по спине. И говорит: "Принесите Елисею Покотило изюму, миндалю и померанцев!"
И вот поднесли мне рабы угощение на блюде из китайского фарфора. Ем я, выбираю что повкуснее, а скорлупки и косточки за щекой держу.
Говорит хан Мурад: "Пусть лучше мир между нами будет".
Я кланяюсь и говорю: "Нет на свете шаха, царя и князя мудрее хана Мурад Гирея. Слова его, - говорю, - слаще изюма и миндаля, драгоценней золота и самоцветов".
Хлопнул хан в ладоши и велел принести другие яства. А я наклонился в сторону и выплюнул косточки и скорлупу. Мурад не заметил, а рабы завопили: "Аман! Аман!
– и потянули из-под меня бухарский ковер. Тут хан закричал сердито: "Как вы смеете тащить ковер из-под моего друга Елисея Покотило?"
Рабы бросились в страхе на колени и, стукнувшись лбом об пол, объяснили, отчего они тащат ковер. Смеется и удивляется хан Мурад. "Друг Покотило, - говорит, - аль тебе наше угощенье не по вкусу?"