Никоарэ Подкова
Шрифт:
В том доме у Черной Стены, в Запорожье, на столе у окна, выходящего на днепровскую кручу, остался развернутый свиток - чудесная повесть о Феагене и Хариклее Гелиодора Эмессийского [имеется в виду роман писателя III в. н.э. Гелиодора Эмессийского "Эфиопика"], которую он начал читать во второй раз.
То была военная добыча тех времен, когда, впервые избранный гетманом, он повел запорожских козаков на веселый ратный пир.
И на добруджском берегу у спускающихся к Дунаю садов, в развалинах крепости Переяславец, нашли они клад из золотых монет и вместе с ним десять рукописных частей повести Гелиодора.
Мчится к Черной Стене торопливый всадник из Молдовы. А гетман Никоарэ бодрствует над свитком, подперев голову ладонями. И грамота, которую везет ему всадник, написана, как та древняя повесть, на языке любви.
22. ЕГО МИЛОСТЬ РОМАН БАРБЭ-РОШЭ
В то воскресное утро у городской ратуши Могилева толпился народ; судьи собрались выслушать жалобу, с великим шумом поданную прихожанами Успения против Романа Барбэ-Рошэ. Стражи перегородили улицы, выходившие на церковную площадь, - решили попридержать взволнованную чернь, дабы не было сумятицы. Хоть и ржавы были алебарды в руках блюстителей порядка, но власти на них полагались. Впрочем, пан Тадеуш, составитель жалобы, заверил преславного бургомистра и почтенных городских советников, что народ ищет не драки, а правды. На суде, кичась своими богатыми нарядами, выступали надменные паны, владетели земель и сел. Но не ударили в грязь лицом и старосты ремесленных цехов, которым народ больше доверял и гордился ими, особливо, когда они надевали кунью шубу и кунью шапку да серебряную цепь.
Все судилище расположилось вокруг большого стола, покрытого красным сукном. У трех дверей стояли на часах старые воины с саблями наголо. Пан Роман Барбэ-Рошэ сидел в кресле несколько в стороне и ждал суда без страха, будучи уверен, что одни меры применяются к подлой черни, а иные к благородным людям, даже в том окраинном городке, где судил ему рок доживать свой век.
Было ему пятьдесят лет отроду; человек видный, дородный, веселый собутыльник, крепкий еще рубака, он считал себя в силах умерить наглость какого-то пришлого ростовщика.
"Сидят эти банкиры на нашем горбу, - думал он, - дают нам деньги взаймы, когда мы в нужде, и дерут за то бессовестные проценты. И нет у них самой простой порядочности, не желают подождать, пока мы соберем хлеб, отстоим мед да пока воротятся из Гдыни приказчики, погнавшие туда гурты откормленных быков.
Их дерзость не знает пределов, теперь они уже идут против самого бога. Слыханное ли дело? Кому же из этих ничтожных людишек пришло бы в доброе старое время на ум потребовать подобную расписку, скрепленную печатью магистрата, и такой залог, как божий храм? А ведь придумали же подлецы, не постыдились, верно рассчитывая, что в случае нужды паства вызволит господню обитель.
Но что вы скажете о бургомистре, блюстителе закона? Зачем он приложил печать к подобной расписке? Вот кого, а не нас судить надо; вот кто должен платить, а не мы!
Что если у его милости бургомистра ростовщики потребуют подобного же залога и, дав ему взаймы сто злотых, запрут на замок дворец могилевской магистратуры? Слов нет, не такой уж завидный дворец сей дом магистратуры: старая рухлядь времен короля Казимира, крыша дырявая и крыльцо развалилось, но все же как-никак - это магистрат.
Ах уж эти папские прислужники! Они еще похуже язычников будут! Если еще придется попросить у них взаймы - не удивлюсь, коли они в случае неуплаты в срок процентов потребуют, чтоб отрезали у должника руку или ногу.
"Ну и времена настали! Позор!" - думал про себя обвиняемый, его милость Роман Барбэ-Рошэ, презрительно оттопырив губы, и от отвращения сплевывал в сторону.
В зал суда пробрались далеко не все; впрочем, толкотня была изрядная. Прибежали какие-то перепуганные бабы - прихожанки церкви Успения: как же им было пропустить разбирательство дела, подобного которому не случалось еще со дня сотворения мира; пришли бакалейщики, растолстевшие от безделья в пустых своих лавках; несколько повитух, усердных собирательниц слухов и сплетен для развлечения рожениц; худосочный ремесленный люд - они и не удивлялись такому поступку пана Барбэ-Рошэ, надменного отпрыска княжеского рода; явилось около двадцати присланных капитаном Тадеушем хохлов, крестьян с тщательно расчесанными кудрями, в опрятных свитках и смазных сапогах; они сидели спокойно, равнодушно поглядывая на взволнованных горожан, среди которых одни были чересчур тщедушны, другие - утробисты сверх меры.
Когда суд собрался в полном составе, вошел и пан Тадеуш Копицкий; лицо и виски его были аккуратно выбриты, одет он был в козацкие шаровары и сапоги - так уж нравилось его милости показываться на людях. Он поклонился почтенным судьям и издали улыбнулся подсудимому, своему другу Роману Барбэ-Рошэ.
– Славное и доброе правосудие!
– начал он свою речь.
– Ваши светлости, господа судьи!
Все присутствующие подняли головы и навострили уши. Пан Тадеуш славился своим ораторским искусством. В Могилеве ему дали прозвище Златоуст.
– Не буду долго говорить, - продолжал его милость Златоуст, - все мы спешим, хоть дома и делать нечего в воскресный день. Некоторые из прихожан храма Успения пошли бы отстоять обедню, но всем известно, что между нами и храмом господа нашего некий Коста Лули, пришелец в нашем городе, поставил рогатку, преградив нам путь.
– Срам христианской стране!
– басом проговорил один из присутствовавших хохлов.
– Верно, добрый человек, срам! Но я сейчас же докажу тебе, и, надеюсь, их милости судьи соизволят выслушать меня, - я докажу, что позор сей ложится не столько на иноземного банкира Коста Лули, который тоже верует во Христа...
– Скорее в сатану он верует!
– ввернул смелый хохол.
– Нет, добрый пахарь, - во Христа. Хотя можно бы сказать, что в наши дни кое-кто легко меняет бога и не очень отличает образ спасителя от святого Злота.
Лица судей осветились улыбками.
– Позор сей ложится не на банкира Коста Лули; позор сей, добрые господа и братья, ложится на наши головы, на всех нас - и малых, и великих. Позор сей ложится на головы отцов и дедов наших. Ведь деды и родители наши дали своим саблям облениться, не изгнали измаильтян из пределов земли христианской; мы же терпим бесчестье оттого, что поступаем так же, как деды и отцы наши, позволяя нечестивцам попирать нас ногами. Не так уж много лет тому назад конные орды султана Сулеймана опустошили Валахию, Молдавию, Семиградье и Венгерскую страну; Крым и Буджак сдавили нам бока; вот уж образованы в Тигине и Хотине турецкие раи [турецкие провинции]; вот уж морские крепости в руках измаильтян; уж заперто море и для наших торговых людей, и для немецких, и для генуэзских купцов; заперты пути с севера на юг и с запада на восток. Спросите у бакалейщиков, продают ли они еще лимоны и апельсины, померанцы и ананасы, есть ли еще в их лавках перец, корица и соль. Спросите у шинкарей, могут ли они еще привозить молдавские вина; ни воск, ни брынза в мешках, либо в копченых бабах [для вывоза либо для дальнего пути горцы прессуют и коптят брынзу] не приходят более из Молдавии; пусть спросят юные госпожи, где им найти шелка и жемчуг, а если и найдут они для себя уборы, где взять деньги, чтобы купить их? Торговля оскудела, прибытки уменьшились; мало стало людей в нашем городе. Кое-кто поворотил к земле; иные устремились во Львов, да и там нашли то же самое.
Кто же поднял меч против наших душителей? Милостивые господа, тут я нового вам ничего не скажу. Вы и сами знаете: поднялись храбрые воеводы и поработали мечом; одни пали, на их место встали другие. И до наших дней держат они меч в руках.
– Ион Водэ молдавский, - пробормотал смелый хохол.
– Вот именно, добрый землепашец, тот самый Ион Водэ, который погиб, борясь за народ христианский. Вот и наше запорожское козачество защищает, как Ион Водэ, свободу родной земли и охраняет нас со стороны моря и Дуная. В вольном крае наших запорожцев собираются крепкие сабли христианства. Там держит неусыпно меч в руках гетман Никоарэ Подкова и другие воины.