Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Светлый государь, - проговорил Агапие, и белые зубы его сверкали из-под усов, - вот старейшины двух наших соседних селений, они пожелали быть здесь при проезде своего государя.
– Сердечно рад, - отвечал Подкова, подвигаясь ближе к рэзешам.
Он снял с кудрявой головы кушму. Обычай этот, утвердившийся у запорожцев при встрече гетманов и есаулов со своими преданными воинами, был незнаком молдаванам. А Подкова, видя в эти дни, как сплачивается народ, окружая его любовной заботой, смягчавшей горечь скитаний, испытывал желание поклониться силе земли, братьям Иона Водэ по несчастью. Он был исполнен жалости и горячего желания помочь им. Костештским и олэренским атаманам в самое сердце запал величавый и все же братский взгляд того, кого считали своим князем.
– Здравствуй на многие годы, батюшка. Поскорей возвращайся, - сказал самый старший.
– Подойди к стремени государя, дед Коман, - подтолкнул старика Агапие.
Убеленный сединами рэзеш, разодетый, как в праздник, подошел и схватил протянутую руку Подковы.
– Преславный государь, - проговорил он, прижимая левую руку к груди, - что в сердце у нас, то и на устах. Желаем встретить тебя по старине, как володетеля нашего, хлебом-солью. Только уж ты собственным своим мечом добывай себе престол, не ищи подмоги у басурманских наврапов и бешлиев, как иные государи, потерявшие стыд.
Подошли и остальные рэзеши, прикоснулись к руке Никоарэ. Потом все спешились для совета, а костештские и олэренские рэзеши достали из сумок привезенную снедь и баклажки с вином.
Спустился в ложбину и дед Митря и торопливо соскочил с коня.
– Едет сзади его милость дьяк с удивительными вестями, - сообщил он.
– Что такое, человече?
– сердито осведомился дед Петря.
– Коли весть недобрая и отравит нам трапезу, так мог бы и погодить. Али уж скорее выкладывай, - прибавил он, досадливо отложив ломоть хлеба.
– Показались лазутчики и измаильтяне, что ли? Вот уж три дня, как только о том и слышу.
– Не стали бы из-за того наши рэзеши тревожиться, капитан Петря, отвечал с обычной своей кротостью дед Митря.
– Рэзешские отряды все теснили ворогов, пока не сбили в кучу. А теперь наши люди собрались в трех местах и дожидаются государева повеления - хотят окружить их да вилами прикончить.
Дед Петря замолчал, но лицо его не прояснилось. Младыш выступил вперед.
– Дозволь, батяня, и нам обнажить сабли.
Дед молча одобрил его кивком головы, упрямый и угрюмый, точно зубр.
– Посмотрим, что скажет дьяк. Человек он разумный, - спокойно отвечал Никоарэ.
– Из всего, что происходит, я понял - беспокоиться мне не о чем, ибо стеною стали друзья наши и охраняют нас вот уж третий день. Народ с нами!
В ложбину спустился дьяк и неторопливо слез с коня.
– Государь, - сообщил он, - отряд Сафара-чауша сделал дневку в Овечьей Долине. Наврапы совсем загнали коней, собирая служилых Хромого. Наши друзья рэзеши обошли их. Мы взяли языка: поймали одного служилого. От него и узнал я имя чауша, а старшого над служилыми зовут Ионом Бузату. Сафар-чауш бил его своим посохом. Долго мы не задержимся. Пока вы приготовитесь, я поведаю государю какой случай был в Костештах.
– Что еще за случай?
– проворчал дед.
– Некогда нам сказки слушать.
– Случай сей касается турецкого отряда и схватки, в коей и мы с дозволенья его светлости примем участие.
– Надоело!
– пробормотал старик, брезгливо отмахиваясь, словно желая показать, что он ото всего отступился и ничего ему больше не нужно на белом свете.
– Не сердись, дьяк, и поведай, что за случай, - спокойно попросил Никоарэ.
Дед Петря внезапно притих, и дьяк рассказал о подвиге костештских крестьянок.
Двое служилых, ехавшие стороной, увлекли с собой двух старых анатолийских воинов. Бывает, что даже иному наврапу осточертеет беспрестанно убивать и грабить в христианских землях. И уж ничего ему не хочется - только бы отдохнуть в укромном, мирном уголке. Достать несколько яиц и сальную свечу, зажарить на огне яичницу, раздобыть охапку сена, прилечь на нее и уснуть. А там будь, что будет, - да свершится воля Аллаха.
А служилые про себя решили, что раз с ними двое турецких воинов, то рэзеши устрашатся и встретят их ласково; да и сами они, служилые, покажут, что не желают более ни с кем воевать, а уходят куда глаза глядят: опостылела маята. Про себя же помышляли они так: пока остальные будут сражаться, приберем к рукам плохо лежащие злотые, буде найдутся, либо образа в дорогих ризах, а затем вернемся в стольный город и будем похваляться мнимыми подвигами.
Вот пробираются они верхами к околице Костешт в час завершения утренних домашних работ. Рэзеши все в поле, старики разлеглись в тени, псы лязгают зубами, ловя мух; одни лишь женщины трудятся без передышки, занятые нескончаемыми домашними делами. После утренних хлопот поработали некоторое время за ткацким станом. Потом оставили тканье, затопили печь: надо обед сготовить, чтоб было чем встретить голодных муженьков, испечь для них заварных кукурузных лепешек, обдав их предварительно крутым кипятком.
Вдруг супруга молодого Фрунзы, выскочив из сеней, чтобы посмотреть, отчего так беснуются псы, увидела четырех ратников, глядевших через забор. Служилые и наврапы спешились у ворот, решив войти в самую богатую, на их взгляд, избу в том краю села, куда они попали.
– Ой!
– завопила женщина, и щеки ее зарделись.
– Что вы за люди и как это вы смеете незванными входить во двор честных христиан да еще с нечистью поганой.
– Милая хозяюшка, - отвечал один из служилых.
– Пусти нас в дом отдохнуть, как подобает воинам.
– Боже сохрани!
– ужаснулась хозяйка.
– Не касайтесь ворот, враз загорятся. Псов спущу, людей созову.
– Люди в поле, я их видел. А мы оба - государевы ратники, а эти двое - слуги его султанского величества. Бойся гнева нашего и пусти нас в дом!
– А пропади вы пропадом с вашими кафтанами и султанами. Пришли людей мучить и детей пугать?
– Замолчи, не то я тебя сейчас!..
– крикнул служилый и скверно выругался.
Тогда фрунзова Фира закричала да нарочно громко, чтобы соседки услыхали: