Никогда без любви
Шрифт:
— Только не буди меня, когда вернешься, — напутствует Надя. — У меня завтра экзамен...
— Ладно, можешь не беспокоиться.
Мне еще хочется пожалеть сестренку, уж очень она боится экзаменов, но чувства мои сегодня в расстроенном состоянии, и я ничего больше не говорю.
Я и сам не знаю, почему меня тянет в цирк, особенно на конюшню. Может, потому, что лошади приветливо трутся головой о мою грудь, когда я трогаю рукой их влажные ноздри. Я горжусь, когда мне разрешают выводить их на арену. Да, меня тянет в цирк. Тянет, может быть, еще и потому, что там я скрываюсь от проработок. А прорабатывают меня всю
Да, я готов остаться в цирке на всю жизнь. Мне там приятно все, даже резкий запах конюшни. Но умерла мама. Пенсии за отца нам с сестренкой не хватает. Надо зарабатывать. Я ухожу из восьмого класса школы, и меня устраивают на завод, где раньше работал отец. Прости-прощай, цирк!..
...Итак, я еду в цирк. В автобусе я проталкиваюсь вперед, прислоняюсь спиной к стенке. Стою, и мне ничего не остается делать, как разглядывать лица пассажиров. Это всегда интересно: не заметишь, как доедешь до своей остановки, да и мысль о том, что надо платить за проезд, тревожит не так, как если бы ты думал только об этом.
Вот старушка с большим носом сердито поджала запавшие губы. Рядом женщина в сером пальто с серебристым воротником. Лоб у женщины бледный, виски даже желтоваты, но щеки алеют. Подкрашены. Девушка в зеленой шляпке читает книжку и улыбается. У мужчины, что позади, лицо вялое, сонно глядят в чью-то спину бессмысленные глаза. Пьян... Два парня-китайца, оба в синем, о чем-то тихо переговариваются. Я встретился глазами с кондукторшей. Взгляд у нее усталый, видно, за день ей все надоело, и она даже не хочет ссориться со мной из-за билета. «Та, в малиновом берете, не так глядела, — вспоминаю я, — Та сочувственно глядела».
Я подаю кондукторше деньги — на всякий случай в моем кармане всегда есть несколько монет по пятнадцать копеек.
...В цирке все знакомо, все свое. Лошади трутся головами о мою грудь, выпрашивая лакомства. Маленькая наездница, как всегда, машет мне рукой: «Виктор, адьё!» — и, возбужденная, скрывается за тяжелыми портьерами. Мне долго слышится грохот копыт ее упитанного коня.
— О, рабочий класс! — басит дрессировщик лошадей вместо приветствия. — Как дела?
— Хорошо. Точим детали для нового спутника...
Я, конечно, вру. Я точу обыкновенные болты для станков. Но кто-то изготовляет детали для спутников на станках, которые мы делаем. Почему я не могу сказать, что и мы изготовляем спутники?
— Да? — И густые брови дрессировщика удивленно вскидываются. — А у нас тут все по-прежнему: лошадьми развлекаем людей.
В его голосе я улавливаю странные нотки. Он, кажется, завидует мне.
IV
—
— Ладно, тетя Зина, не будем ссориться...
Мне неловко, что я так рано пришел в цех, тетя Зина не закончила еще уборку. В цехе лишь кое-где виднеются одинокие фигуры людей. Визжит наждак. Звук чужд, неприятен. Потом и он замолкает. Цех, как бы насторожившись, ждет кого-то. Он ждет людей. Я включаю станок и не слышу больше тишины. Скоро ко мне подходит мастер. Здоровается. Говорит:
— Новую деталь будешь точить.
— Ладно...
Иван Чарушин хлопает меня ладонью по спине. Он, видно, хочет этим показать свое расположение. Костя Мармеладов, как всегда, кричит, будто в упор стреляет:
— Что, автобус перестал опаздывать?
Язва!
Не выскажу, как тяжел для меня этот день. Мне стыдно. Я обманываю ребят. Они думают, что это после вчерашнего собрания я вдруг исправился и не опоздал на работу. Я просто убежал от сестренки, которая хотела закатать меня в больницу с моей трахомой. Ушел из дому, когда она еще спала. Вечером, я знаю, она будет плакать и причитать, что я не даю ей выполнять последний наказ мамы. А мама наказывала заботиться обо мне. Она ведь до последнего дня думала, что я маленький.
В обеденный перерыв в цехе выступают артисты. Больше всего мне нравится выступление певички, исполняющей знакомые песенки из кинофильмов. Певичка так походит на девушку-кондуктора, что у меня даже сердце падает от неожиданной встречи. У нее такие же пышные волосы, такие же внимательные, большие глаза. И мне кажется, что, исполняя песенки, она смотрит только на меня. Она мне поет свои песенки! С гордым сознанием этого я ухожу к своему станку. Но каково мое разочарование, когда Мармеладов мне говорит:
— Вить, а чего эта певичка все на меня смотрела?
— У тебя болезнь, — говорю я тоном моей сестренки. — Она называется манией величия. Никто не удивится, если ты напишешь директору заявление, чтобы при жизни тебе памятник поставили.
Мармеладов сопит, хватает длинными ручищами заготовку, и я готов броситься под станок, уверенный, что он пустит ее в ход. Костя, однако, закрепляет заготовку в станке и только тогда грозит мне громадным кулаком.
В этот день мы с ним скоро миримся. Иван Чарушин приглашает нас на свой день рождения. И как только Костя заканчивает свою смену — а работает он больше меня, потому что считается взрослым, — мы отправляемся покупать подарки. Долго торчим в магазине «Подарки» на улице Горького. Многие вещи нам нравятся. Не раз мы отходим к окну и подсчитываем свои ресурсы. И всякий раз Костя говорит:
— Вещь, конечно, красивая, но непрактичная.
Я соглашаюсь, потому что у нас просто-напросто не хватает денег. Потом Костя сердито говорит.
— Музей!
И мы уходим из магазина «Подарки». В универмаге выбираем голубую рубашку и галстук. Рубашка нам очень нравится. Мне особенно нравится то, как аккуратно она упакована в целлофановом мешке. Просто жалко, когда продавец вынимает рубашку из мешка, показывая ее нам. У кассы снова происходит заминка. Но выручает мелочь, оказавшаяся у меня в кармане.