Николай Александрович Невский
Шрифт:
Каждый, живший в Японии, вероятно, обратил внимание на то, что большинство как буддийских, так и синтоистских храмов расположены в парке или в роще… Бродя по провинциальным дорогам, невольно обращаешь внимание на зеленеющие клочки леса, так называемые „мори", большею частью из криптомерии. Стоит завернуть в любую из таких рощ, чтобы убедиться, что здесь чествуется какой-то бог с поставленным в его честь храмиком…»
Вспоминались наставления Штернберга: «Когда Вы сталкиваетесь с каким-нибудь явлением в жизни народа, необходимо знать все, что хоть как-нибудь отдаленно напоминает это явление у других народов».
Возвращаясь к рабочему столу, Н. А. Невский перелистывал «Золотую ветвь», и не было случая, чтобы Фрэзер подвел. Так и на этот раз: «…у многих арийских народов слова для обозначения храма, как уже установлено в европейской науке, в корне своем идентичны со словами, обозначающими рощу».
• Архив Тэнри (в Японии).
За эту приверженность к Фрэзеру, которая явственно ощущалась в том, как Невский трактовал явления японской жизни, его упрекнет в письме В. М. Алексеев: «Увлекаетесь, милый, „Золотой ветвью"».
Срок стажировки Розенберга и Конрада истек. Невский остается в Японии один, ему надлежит пробыть там до середины 1917 года. В России Февральская революция, о ней доходят самые противоречивые слухи. Понимая это, Конрад пишет Невскому из Петрограда: «Вы в Японии, не только Вы лично, но и все без исключения там долго живущие, ничего не понимаете, что делается с Россией и ее жителями. Что газеты! Их нужно читать все, чтобы знать хоть приблизительно, чем мы живем. — И как далеки от понимания России японцы. Воображаю, что пишет наша „Асахи", какую чушь и ерунду» 9.
Невский к этому времени уже прижился в Японии, налажен быт и регулярные занятия. И вдруг как гром средь ясного неба — болезнь. Врач считает, что похоже на туберкулез, поговаривает об операции. В последствии выясняется: все это ложная тревога. Но тогда Невский был крайне встревожен, и Конраду, ближайшему другу, летят телеграммы, одно письмо за другим. Конрад реагировал на известие о болезни Невского чрезвычайно остро: «Начать с того, что я ничего не понял из Вашей телеграммы — слово „туберкулез" было искажено до неузнаваемости — и я понял, что речь идет о какой-то операции, но что это за штука, не имел понятия. На другой день пришло Ваше письмо. Господи, я не желал бы никому пережить то, что пережил я, вернее, что я начал переживать с того момента вплоть до получения Вашего второго письма. Это был такой удар, от которого еще долго придется оправляться… Телеграфируйте о результатах операции. Будьте мужественны, и если нужно — призовите меня, я сейчас же приеду, несмотря ни на что».
Невский и Конрад жили теперь в разных мирах. Если жизнь Невского на Хаяси-тё продолжала идти заведенным порядком, то Конрад не просто географически переменил место жительства, он оказался в иной среде и
9 Письма Н. И. Конрада опубликованы в журнале «Biblia. Bulletin of Tenri Central Library>, № &o, март H974.
под влиянием социальных катаклизмов должен был заново определять свои позиции в обществе, осмыслять процессы, непредвиденность которых для него была особенно резкой после трехлетнего японского затишья. Он писал Невскому с чувством некоторого превосходства. Впрочем, это никак не соотносилось с личностью самого Конрада, он всячески старался подчеркнуть то обстоятельство, что умудренность и менторская интонация продиктованы именно ситуацией, в которой он оказался: «Из Вашего письма, дорогой мой, усматриваю, что Вы — в курсе Ваших прежних интересов. Благо Вам, но все же я, находясь здесь, я, знающий даже, как живут российские граждане в Японии, несмотря на все это, удивляюсь, как Вы можете жить нераздельно этими интересами осирасама, сиси-одори и т. д. Я не увлекаюсь, не бойтесь, и по-прежнему готов подписаться под своим заявлением: „Мне гораздо важнее вопрос о даосском влиянии на японское нэнго, чем экономическая будущность России и Японии". Да, я готов утверждать это и теперь, но все же я не могу не утверждать и по логическим соображениям, и как очевидный факт, что мы живем в стадии творчества, творчества не только государственной жизни, но и личного, индивидуального бытия, поскольку оно теснейшим образом связано с государством. И вот в этом творческом процессе необходимо участвовать, если не активно, то мыслью, ибо в конце концов только она одна творит действенное для всего существа… Но довольно об этом: это помешает Вам читать новую рукопись г-на Яманака или крестьянина из Тоно. Вы ведь в конце концов правы: Вы ведете определенную линию, равняетесь по Вашему личному фронту, и Вы, повторяю, бесконечно правы и счастливы».
Но и Н. И. Конраду было совсем непросто разобраться в происходящем в России. Тем не менее со свойственным ему глубоким проникновением в сущность явлений он сумел понять ту сложную ситуацию, которая была в России к лету 1917 года. В начале июля он писал Невскому: «Дорогой Николай Александрович, если Вы волнуетесь еще не одними только индивидуальными процессами, а процессами надъиндивидуальны-ми, — верьте в Россию. Я всегда верил в чудо, верю и теперь, оно спасет нас. Слушайте, я уже успокоился за месяц своего пребывания в столице, в этом пекле и кот
ле, Всего, что делается 6 Мйрё, — я сумел отделаться от той психологии „испуганных" интеллигентов, которые наполняют у нас улицы, трамваи и т. д. и которые являются самым пакостным, самым ужасным, самым печальным из всего того, что имеется у нас сейчас в России, ужаснее удушья провокации и шпионства, ужаснее наступающих германских полчищ».
Такие письма вносили смятение в душу Невского. Он никак не мог понять, что же так изменило Николая Иосифовича, который в бытность свою в Японии был безраздельно предан одной только науке.
Сам Невский по-прежнему регулярно посещал библиотеки, бродил по городу, теперь уже чаще всего в одиночестве. Он уже хорошо ориентировался в Токио. Знал небольшие художественные магазины, где торговали игрушками, изготовленными в различных провинциях Японии. Часто бывал в лавочке на улице Даигод-зака и в магазине «Фудзики», который недалеко от Мацуэдзуми-тё. Полки в них буквально ломились от красочных, занятных товаров. Глиняные дудки в виде совы, деревянные куколки — кокэси, соломенные, бамбуковые, бумажные игрушки… Невский выбрал игрушку «такарами» — «сокровище-веяло». Это был набор сельскохозяйственных орудий из бамбука. Миниатюрный серп, которым жнут рис, крошечные грабли, мотыга, веяло для отделения зерна от шелухи. Игрушки давали полное представление о настоящих орудиях крестьянского труда. Там же он купил маленькую куколку, состоящую из одной головы, насаженной на бамбуковую спицу. Такую куколку прихожане приносят с собой в храм, чтобы оставить ее в дар.
За небольшую лепту священнослужители буддийских и синтоистских храмов раздавали амулеты. В синтоистском храме Янагимоти дзиндзя в Янагивара Невский получил две глиняные фигурки барсуков, большую и маленькую, а в буддийском храме Сибамата — две фигурки обезьян. Вернувшись домой, подробно записывал, где и когда купил или получил в дар амулеты и игрушки, зарисовывал их. Приводил все известные ему толкования этих предметов. Под рисунком, изображающим сидящую обезьянку, записал: «Вообще обезьяны считаются в народе посланницами бога, почему и небольшие глиняные изображения, покупаемые паломниками,
называются „Тайсякусама-но цукаихимэ", т. е. „принцесса — посланница господина Тайсяку"».
Невский любил пестрые кварталы токийской окраины, но все же лучшие свои часы он проводил в Уэнос-ской библиотеке. Уже сам парк Уэно, через который проходил Невский, постепенно настраивал на размышления. Он шел мимо заросшего огромными цветами лотоса пруда, который так много раз описан в японской литературе, мимо молчаливых, погруженных в размышления людей, сидящих на скамейках возле воды. И с трудом верилось, что в двух шагах от этого тихого места бурлит город, пыльный, суетливый.