Нивей И Аурей
Шрифт:
– Они в печке, горячие, - согласилась Наташа.
– Сколько с меня?
Снова сунулся в окошко долговязый курильщик, но Наташа на него немедленно зарычала, и он исчез. Она придвинула калькулятор и, с трудом разбирая цифры на кнопках, просчитала то, что и так назубок знала раньше.
Профессор положил на прилавок крупную купюру. Наташа задумалась, соображая, как ей следует давать сдачу.
– А, давайте, я вам помогу, - пришел ей на помощь
– Вы мне дайте это, а возьмите вот это, и вам легко будет посчитать сдачу.
Он забрал у Наташи свою крупную купюру, а на стол бросил две бумажки мелкого номинала. Наташа, совсем не соображая уже, что делает, смахнула профессорские деньги в кассу и выдала ему сдачу, как с крупной купюры.
Профессор с благодарностью принял деньги и завернутые в салфетки слойки, и, словно адмиральский катер, отвалил от окошка, которое тут же приступом стала брать застоявшаяся очередь.
Отойдя от заведения на десяток шагов, профессор передал одну слойку пристроившемуся сбоку к нему долговязому, другую же засунул себе в рот и, удерживая ее там зубами, чтобы освободить руки, снял с головы шляпу и спрятал за подкладку свою крупную купюру. Ту самую, рабочую. Неразменную.
Проделав это, профессор вновь нахлобучил шляпу на голову, и, откусив от слойки с сыром огромный кусок, принялся с наслаждением жевать. Но полакомиться своей честной добычей он все же не успел.
Оставленная, наконец, в покое Наташа, все еще пребывала в прострации. Она машинально открывала и закрывала ящик стола, в котором была спрятана касса, и никак не могла сообразить, что же произошло. Что-то было не так, что-то ее беспокоило. Потому что, сколько она кассу ни открывала, крупной, самой крупной купюры, той самой, с которой она выдала профессору сдачу, она там не находила. Ну, не было ее там, и все дела. И тут Наташа поняла, что ее обманули. Облапошили. Развели, как последнюю дуру.
Вытолкав руками из окошка чью-то потную физиономию, она высунулась по пояс из заведения и чужим, механическим голосом закричала на весь рынок:
– Держи вора!
Рынок враз умолк и замер в нервической настороженности, словно взведенный курок.
Профессор с долговязым от неожиданности присели, будто на их плечи уже легли тяжелые ладони правосудия, при этом долговязый судорожно проглотил недожеванный кусок еды. А вот профессор глотать не стал, не полезло, и нажеванная сырно-тестовая масса вывалилась из его открывшегося рта прямо наружу, испачкав бороду. Коротко переглянувшись, они бросились бежать, со всех ног, в разные стороны.
Бегство подельников послужило тем самым тонким усилием, которое спустило взведенный курок. Рынок всколыхнулся, взорвался выплеснувшейся энергией и устремился в погоню за беглецами.
Ангелы, Рыжий и Белый, с высоты своего положения с восхищением и азартом следили за разворачивающейся под ним драмой, в которой они вроде и не участвовали. Но Рыжий повел рыжей бровью, Белый шевельнул своим белым пальцем, и вот уже беглецы, споткнувшись, покатились под ноги толпе, и их накрыла и поглотила без остатка бушующая стихия.
Ангелы были в восторге. Еще бы, такого накала страстей на Небесах не встретить!
Тем временем Александр Борисович, не отвлекаясь больше на посторонние впечатления, совершал свой земной путь, который в данной его точке пролегал к выходу из рынка. Ему следовало поспешать, поскольку обеденный перерыв заканчивался, а ему хотелось вовремя занять свое рабочее место в слесарной мастерской автобазы. Привычка у него была такая, выработанная годами, не опаздывать, причем все равно куда, на работу или в пивную, испить пивка, поэтому он шел прямиком к воротам и в общую свару не ввязывался. Однако и его чуть не накрыло людской волной, и он едва успел отскочить в сторону.
Тут из-под общей кучи-малы, вроде тех, что случаются в матчах по регби, но в разы большей, из под сплетения рук, ног и голов прямо к его ногам выкатилась профессорская соломенная шляпа. Целехонькая и даже не помятая. Ударившись о правую ногу Чумы, шляпа остановилась, постояла мгновение и завалилась изнанкой кверху. Шляпа выглядела полной сиротой и словно просилась на руки. Чума взглянул на шляпу невозмутимым взглядом, и тут же ее просьбу удовлетворил. Нагнувшись, он поднял ее с земли, аккуратно отряхнул от пыли и нахлобучил себе на голову, после чего продолжил свой, как уже было сказано, земной путь.
Проходя мимо "Слоечек", Борисыч остановился возле Наташи, которая, открыв низкую дверцу под прилавком и поднырнув под него, как раз выбралась наружу из ларька и теперь с надеждой вглядывалась в копошащееся нутро рынка.
Посмотрев на девушку, словно знал нечто большее, чем все остальные, Чума пожевал ус, после чего снял с головы шляпу и, достав из-за подкладки профессорскую купюру, протянул деньги ей.
Из распахнутых ясных глаз Наташи закапали слезы, прямо на бейдж, приколотый к ее налитой и готовой к материнству груди.
– Ах, Александр Борисович...
– только и смогла выговорить она.
– Мы знакомы?
– спросил Чума.
– Я - да, - пропела Наташа.
– А я?
– поинтересовался своим положением Чума.
– Александр Борисович, да я для вас... Все, что угодно, что пожелаете только!
– Я женат, - соврал Борисыч, - к сожалению. А ты вон, роди сперва.
Наташа натянула фартук на свой округлившийся животик, и зарделась.
Чума внимательно посмотрел ей в лицо.
Девушка была милой. Милой, мягкой и доброй, как раз такой, как Борисыч любил. Мягкой, податливой и доброй. Женщина должна быть такой, и никакой еще. Но Наташа уже была добра к кому-то другому, так что... Хотя, почему бы и нет? Может быть, потом когда-нибудь она будет доброй и к нему. Может быть. Почему нет?
– Ты рожай вон, - сказал он ей, - а там посмотрим. А сейчас закрывай лавочку, и иди домой. От греха.