Низверженное величие
Шрифт:
— Байки рационалиста…
— Хорошо, рационалиста, но не поверхностного оптимиста, — вполне серьезно ответил Михаил Развигоров.
— Или недозрелого коммуниста, — вставил Борис, но Михаил на это не ответил.
Не впервые пытался Борис уязвить его таким образом. Братья жены были известные коммунисты, и Борис не упускал случая напомнить ему об этом. В свое время, когда Михаил сказал, что женится на Христине, отец долго его разубеждал. Он специально послал человека, чтобы понять, из какой семьи невеста, и, к его большому ужасу, оказалось, что она из учительской семьи, в которой двое сыновей — коммунисты и одна дочь неопределенных политических взглядов. Может ли эта девочка неясного образа мыслей, студентка третьего курса математического факультета стать его снохой?! Константин Развигоров решил упорно сопротивляться женитьбе сына, но, как только увидел ее, махнул рукой, словно уже совершил сделку. Ее красота была такой бесспорной, что он размяк. Она не была рослой, но не была
Развигоров был недалек от истины. Отец Христины вначале склонялся к тому, чтобы осудить дочь за такой шаг, но поведение Михаила произвело на него хорошее впечатление, и он решил, что Михаил не относится к маменькиным сынкам. Михаил показался ему трудолюбивым, чуждым суетности и гордыни, но вместе с тем гордым, независимым человеком. Совершенный тип кабинетного ученого, с врожденным чувством справедливости и с верным взглядом на политическую конъюнктуру. Он был привязан ко всему английскому не слепо, не ради какого-то вызова, а потому, что ценил вековой, прочный порядок этой страны и упорное стремление англичан оберегать все свое — обычаи, семейный и государственный порядок. Нелегко побудить англичанина выйти за рамки умственного стереотипа, он придерживается испытанного и проверенного, глупо не рискует.
Для Михаила Развигорова это стало законом и в его науке — вести поиск неизвестного, стоя на вершине известного, понятого. Немцы с их сентиментальной жестокостью и глупой самоуверенностью не вызывали у него симпатии. Расовые теории были ему противны, а их желание подчинить себе весь мир он считал признаком сумасшествия. У него не было никакой строгой идеологической позиции, которую он бы отстаивал. Просто он судил о вещах в соответствии со своими личными наблюдениями и предпочтениями, исходя из чувства справедливости. На Советскую Россию он смотрел со смешанным чувством преклонения, граничащего с искренним, необъяснимым страхом. С детских лет он наслушался от людей, боявшихся коммунизма, очень много всякого и разного и потому неосознанно воспринял их взгляд: лучше быть от комиссаров подальше… Поняв, что братья его жены — коммунисты, он долгое время жил с чувством, будто угодил в капкан, но постепенно оно прошло. Братья словно бы не существовали. Они не навязывали себя. Они любили шутку, дружили с книгами, копались в философии, искали какую-то правду, которая подходила бы для всех людей. Он с трудом мог представить себе, что это за правда, которая нравилась бы всем людям, но спорить с ними у него не было желания. Со временем его страх превратился в уважение к их устремлениям и целям, и тут он остановился, не решившись следовать за ними. У них свой путь, у него — свой. Они ведь и не досаждали ему; эти первые впечатления он вынес всего из двух-трех встреч с ними. Для него мир теорем, чисел и гипотез был настолько интересен, что он не хотел менять его ни на какой другой. Он не чувствовал себя борцом, как они, но держался своего дела и не желал плыть по течению чужой реки. Стремление к власти он считал глупостью или, лучше сказать, пламенем, в котором сгорают иллюзии многих людей. Он видел, что история полна тиранов или неудачников, ищущих власти. Противовесом подобным устремлениям он считал труд. Труд любой, везде и всюду. Много раз спорил он с отцом о его царедворских радостях. Отчасти и по этой причине отец не
В сущности, старый Развигоров не был и германофилом, потому что ничем легко не увлекался. В нем сохранилось что-то очень специфическое от родового корня, какая-то габровская закваска, и он держался всегда на виду, но не принимал строго определенной окраски. Как он это делал, Михаил не понимал. Однако это не означало, что Михаил склонен оправдывать его. До Сталинградской битвы и разгрома германских армий отец был склонен поверить в гений фюрера и в непобедимость немецкого солдата. Он даже начал подлаживаться к новому порядку, чтобы не оказаться в ряду приспособленцев последним, пытался спорить с сыном — и довольно упрямо. После Сталинграда он, видимо, поумнел, и его пыл заметно угас. Лишь брат Борис остался неисправимым дураком, но Михаил объяснял это его слепой верой в немецкое оружие и его наивной молодостью.
Новость, которую старый Развигоров сообщил им в день своего рождения, сбила его с толку. Отец не видел, куда идет дело. Немцы постоянно отступали. Итальянцы вышли из игры, а он думал стать министром. Михаил закурил сигару, затянулся и выпустил дым.
— Если хочешь опозориться на старости лет, становись министром.
— Не слишком ли ты перебираешь? — усмехнулся Борис.
— Хорошо, может, и слишком, зато потом отец не полетит головой сверху вниз…
— И кто же его сбросит?
— Те, что скоро победят…
— Уж не англичане ли?
— И англичане…
— Блаженны верующие…
— Блаженны не верующие, а слепые, вроде тебя…
— Ладно, ладно… хватит! — поспешил вмешаться отец.
Он вообще-то осознавал истину, наполнявшую слова Михаила, но желание стать министром все еще держало его в своей власти. Если ему дадут министерство финансов, он согласится, иначе овчинка выделки не стоит. Время такое неясное, что не известно, кто будет со щитом, а кто на щите. По крайней мере если ему придется с кем-то делить вину, то пусть она хоть будет подслащена и предварительно искуплена… Если он получит министерство финансов, провернет выгодные дела, то потом подумает и о других вещах. И все же слова Михаила испортили ему хорошее настроение, в них было много правды.
Куда идет Болгария? Этот вопрос в последнее время не выходил из головы у Георгия Димитрова, был виден в глазах его друзей, всех, кого волновала судьба родины.
Куда идет Болгария? И Димитров решил быть полностью откровенным. Его статья, напечатанная под таким заглавием в газете «Правда», давала на это ответ, ясный и для друзей, и для врагов. Он предупреждал, предлагал выход, клеймил. Его слово было тяжелым от тревог и забот. «Сегодня перед Болгарией два пути — продолжать плыть в фарватере Германии или порвать с Германией и вести свою самостоятельную национальную политику». Большой вопрос может быть решен только здоровыми силами, народом, армией — и в благоприятной политической обстановке.
Димитров верил, что такие силы найдутся в стране, которая в прошлом первой поднялась на антифашистское восстание. И он вспомнил о тех днях упорной борьбы, когда надо было пройти через посты на Петрохан. Каких только хитростей не напридумывает болгарин! Он вспомнил, как шофер перекрасил машину, чтобы сбить с толку агентов и полицию. Исстрадавшийся народ поднялся на борьбу за свои права, в первый раз осознав жестокую суть фашизма. И бился достойно. С обыкновенными ружьями, с одним орудием он создал о себе бессмертную поэму.
Такой народ нельзя удержать в рабстве. Георгий Димитров долго просматривал статью. Он находил места, где ему хотелось бы выразиться еще острее, но и то, что было сказано, могло сделать добрую работу, било туда, куда требовалось.
Царь умер, и, если остались дальновидные, умные политики, Болгария может совершить свой поворот и выйти из-под вассальной зависимости, как это сделала Италия… С тех пор как он возглавил отдел и работа целиком легла на его плечи, он стал еще более сосредоточен.
Димитров встал из-за стола и пошел навстречу жене. Роза работала медицинской сестрой в Русаковской больнице. Сегодня она отпросилась ненадолго, потому что они договорились посетить Новодевичье кладбище, где был похоронен прах Мити. Димитров болезненно перенес похудание маленького тельца. Мальчика иссушили муки. Боли были так нечеловечески страшны, что он, который видел и испытал неимоверные страдания, стоял целыми сутками около кроватки с единственной надеждой помочь, спасти малыша. Спасение не пришло, несмотря на то что его лечили светила советской медицины. Митя умер от паралича сердца, не вкусив ничего от жизни. Семь годиков! Всего семь… Георгий Димитров никогда не забудет иссушенное, пылавшее жаром личико, огромные глаза, в которых затаился один громадный вопрос: будет ли он здоров?.. Кто может дать ответ? Никто. Отец бессилен, а врачи? Они верили до последнего мгновения, но напрасно. Тельце отнесли в крематорий, чтобы оно превратилось в горсть праха. Димитров шел за ящичком с останками сына и чувствовал, как ноги перестают держать его, как возвращаются старые болезни, напоминают о себе красными кругами в усталых глазах, отнимают последние силы.