Низверженное величие
Шрифт:
Филов пододвинул дневник, перелистал несколько страниц и встал. Стул показался ему очень тесным, кабинет — тоже. За дверьми, там, где просторный холл, его жена Кита разучивала какую-то мелодию и всегда, когда доходила до определенной клавиши, останавливалась. Похоже, пианино нуждается в ремонте. Он часто говорил себе, что надо пригласить специалиста, и все забывал сказать об этом своим подчиненным.
Филов открыл дверь кабинета и вгляделся в пространство холла. На этот раз за пианино была не Кита, а жена германского посла. Кита сидела в сторонке на венском канапе и, кажется, усмехалась, видя ее неудачные попытки. Он хорошо знал неуловимо насмешливое выражение глаз жены, этот крохотный лучик ее надменности, которая произвела на него когда-то сильное впечатление, и, будучи амбициозным человеком, он решил покорить ее, чтобы доказать свою мужскую силу… Теперь он часто спрашивал, кто из них покоритель и кто покоренный?
Обдумывая свой путь, Филов невольно открывал для себя, что та направлявшая его рука очень походила на ловкую руку Киты, и ласковую, и целеустремленную. Она не испытывала никаких сомнений, когда ее ученого мужа надо было впрячь в телегу общественной деятельности.
Понимала ли Кита его тревог и? Вряд ли! Она уже испытала сладкое чувство быть женой министра и втайне боролась за еще более высокий пост для того, кто идет с нею по жизни плечом к плечу и чьи успехи она считала своими. Она открыто проявила свою радость во время их первого семейного посещения Германии.
Тогда он был министром. Приглашение пришло лично от фюрера. Первый человек Германии приглашал его, министра просвещения, ученого, посетить страну нового порядка в дни традиционных празднеств национал-социалистской партии. Парад обыкновенно устраивался в Нюрнберге. Кроме того, Филов, который продолжал чувствовать себя правоверным и последовательным служителем большой науки, получил известие о конгрессе археологов в Берлине, где собирались видные ученые из разных стран и где он надеялся блеснуть своими знаниями и недавними открытиями. Болгария была и оставалась счастливой Аркадией для настоящих исследователей, а он все еще ощущал себя историком и археологом по призванию. Политика пока не закрутила его в своих водоворотах с полной силой.
Так все начиналось. Тридцать девятый год всего лишь предвещал его будущее увлечение. Прежде чем отправиться в путь, Филову надо было получить согласие царя. Поездка по приглашению фюрера превращалась в демонстрацию связи с рейхом. И тогда Борис посоветовал использовать в качестве повода посещение конгресса, а не личное приглашение фюрера.
Так и было сделано. Но перед их с Китой отъездом ему позвонил господин Рихтгофен, тогдашний германский посол в Софии, чтобы узнать, не согласится ли он быть гостем господина Руста, рейхсминистра народного образования. В этом случае неофициальное посещение приобретало новый оттенок, снова им уделялось особое внимание. Богдан Филов вряд ли забудет, как царь вторично позвал его за три часа до отъезда. И все разговоры и напутствия касались будущего сотрудничества с рейхом, с такими лицами, как Геринг, Геббельс, Рудольф Гесс, умного зондажа их намерений относительно Болгарии и отношения немцев к царской особе и к политике царя.
Сделав несколько комплиментов Филову как министру — в последнее время это случалось нередко, — царь Борис решил поговорить с ним откровенно. Он сказал, что болгарскому народу и правящим кругам Болгарии будет преподнесена версия, что он, Богдан Филов, едет на археологический конгресс, а немцам — что он приезжает на торжественный парад национал-социалистской партии. Проявив заботу о семействе Филовых, Его величество рекомендовал Ките посетить клинику профессора Циина в Берлине. Профессор славится обширной эрудицией, а Филовы измучились от мысли, что у них нет детей. Как-то Богдан Филов расчувствовался в беседе с царем и, размягченный, поведал о своем семейном горе, за что позднее не раз упрекал себя. Сам Филов запомнил эту подробность потому, что, когда сказал Ките о рекомендации царя, она пронзила его острым, как нож, взглядом и поинтересовалась, откуда царь знает об их болезненной заботе. Филов скрыл от нее правду…
В сущности, воспоминание, которое вернуло его к началу политической карьеры, было связано не с этой царской заботой, а с мыслью о Ките, о ее желании, чтобы он был выше всех, о том, что она готова на любые жертвы, лишь бы удовлетворить свое тщеславие и женскую суетность, лишь бы иметь возможность раздаривать благоволения и видеть, как ищут дружбы с ней жены министров и интеллектуалки из высшего общества.
За годы их семейной жизни он понял ее изворотливый и расчетливый характер, умение найти общий язык с людьми и затем, наедине с мужем, высмеивать их пороки и недуги. Иногда ему приходило в голову, не смотрит ли она и на него таким же холодным и испытующим взглядом. Ехидство было присуще ее характеру, но искусно прикрывалось от посторонних мнимой человечностью и якобы безграничной добротой. Филову казалось, что она больше создана для дипломатии, чем он…
И сейчас, стоя у открытой двери в кабинет, он гадал, вернуться ли ему обратно или подойти к женщинам. Первой мыслью было заметить им, что траур по Его величеству Борису III еще продолжается
Господин Бекерле сменил на посту чрезвычайного и полномочного посла Германии господина Рихтгофена, несмотря на желание последнего остаться в Софии. Молва была очень путаной: говорили, будто Рихтгофен чем-то провинился перед царем, по желанию которого его и отозвали. В сущности, в этом была известная доля истины. Рихтгофен попытался оказать на царя нажим, чтобы он сменил военного министра Даскалова. Посол действовал с присущей ему немецкой бестактностью, которая задела Его величество, и он высказал через Севова просьбу об отзыве посла. Эта подробность тогда была мало кому известна. Подобно всякой неподтвержденной версии, она постепенно затушевалась, вместе с памятью о семействе Рихтгофенов. Молва разнесла также слова посла, где-то им произнесенные, что ему ничего не остается, как уехать в свое родовое имение и писать там мемуары для будущих поколений. Это признание Рихтгофена было дополнено высказыванием Киты, что, пока посол пишет воспоминания, фрау Рихтгофен закончит работу над купальной сумочкой, которую она в течение их пребывания в Софии то плела, то расплетала. О Бекерле Филов знал очень мало. Сведения, полученные от посланника в Берлине Драганова, и отзывы озлобленного Рихтгофена характеризовали Бекерле как крупного нациста, гауляйтера Франкфурта, человека новой власти и нового времени.
И сведения, и отзывы подтвердились. Бекерле был неразговорчив, но стоило коснуться его деятельности во Франкфурте и Мюнхене, как младенческое лицо посла оживало, холодные глаза по-детски озарялись и его длинные руки не могли спокойно оставаться на одном месте. Он гордился своей прошлой деятельностью обер-группенфюрера и шефа полиции в этих городах, где у него было более ста тысяч последователей, его личных почитателей. Будучи почти двухметрового роста, он ходил несколько деревянной военной походкой, и это делало его смешным в глазах окружающих. В отличие от него, жена была широка в кости, скуласта, со светло-русыми волосами. Эти волосы резко контрастировали с черными большими глазами и очень крупными мясистыми губами. Она любила их прикусывать, а когда говорила, они двигались как-то неестественно. Из-за этого фрау Бекерле казалась чрезмерно театральной. В сущности, ее прошлое было связано с артистической средой, и она не скрывала его, а, напротив, гордилась этим. Ее звучный, немного мужской голос, пристрастие к своеобразной одежде усиливали общее впечатление артистичной экстравагантности. Она одевалась по каким-то своим законам моды: носила тонкие летние платья под кожаное пальто или платья ручного плетения с причудливыми цветами. Это шокировало вкусы софийских дам, и их злоязычие часто не оставляло ее в покое. Филов знал, что Кита и даже Ее величество царица не могли удержаться, чтобы не позлословить на ее счет. Фрау Бекерле была очень разговорчива и редко предоставляла своим собеседницам возможность высказаться.
Богдан Филов прикрыл за собой дверь в кабинет и вышел в холл. Он хотел узнать, как себя чувствует ее супруг после путешествия в Чамкорию и были ли немецкие представители довольны оказанным им вниманием, хотя сам он лично не мог принять участия в их программе, которую готовили военный министр Михов и посол Бекерле… Он не смог себе отказать и в том, чтобы напомнить двум женщинам о трауре по случаю кончины царя. Пианино должно молчать целых сорок дней…
Князь Кирилл проснулся поздно и долго лежал, задумчиво глядя в потолок. Рильский день за опущенными занавесями был мутным, дождливым. Князь слышал стук капель и потому не спешил вставать. Охотничий замок, построенный по желанию его отца, имел свои удобства и неудобства. Надо было, увы, обязательно топить камины, но зато замок находился очень далеко от любящей посплетничать софийской знати. В окружении суровых гор, так сказать вблизи от волчьего воя, князь любил ходить с ружьем в руке и наблюдать, как испарения создают нереальный мир, населенный сернами, фазанами и глухарями, этими влюбленными пернатыми дурачками. Кириллу не нравилась сентиментальная любовь, и потому он с таким пренебрежением подумал о глухарях. Своим влюбленным друзьям он часто рассказывал старый, потрепанный анекдот о сучке, у которой спросили, какого кобеля впустить к ней, и она ответила: «Шаро…» Но всех кобелей, которые ожидали снаружи, звали Шаро. И она это знала. Анекдот побудил его громко засмеяться, словно он изрек невесть какую мудрость. На эти дни он привез одну из своих приятельниц и теперь, проснувшись, хотел придвинуть ее к себе, но ее не оказалось на месте. Он нашел гостью в столовой за завтраком. Она велела принести два прибора и стакан теплого молока для Кики и затем глуховатым голосом произнесла:
— Словачка хороша, но эта кикимора, которая осмелилась сняться нагишом, — ее куражу можно позавидовать.
Приятельница говорила о двух любовницах отца. Кирилл широко улыбнулся, но ничего не сказал. Словачка была совсем молодой, а кикимора состояла в браке с царским генералом, и у Фердинанда был с нею долгий роман. Эти фотоснимки находились тут потому, что сыновья ничего не поменяли в спальне, точнее, Борис, который один только и спал в ней. Сегодня впервые после его смерти в царской кровати провел ночь Кирилл, воспользовавшись правом регента. Его брат, который не любил отца, как, впрочем, и отец не любил его, не тронул ничего из вещей старого Кобурга, лишь передвинул в незаметное место две фотографии. Князь Кирилл взял стакан молока, но тут же снова поставил на стол: его разбирал смех. Он вообразил, как та женщина, названная кикиморой, взбесилась бы, если бы узнала о таком прозвище. Какой грандиозный скандал мог бы быть! Он знал ее лично: женщина с самомнением, она уже дышала на ладан, но по манерам не отличалась от венских кокоток. Князь хотел сказать что-то, что-то безгранично дурацкое, но циничное, когда в дверях появился человек. Князя приглашали в столицу. Регенты собирались на чрезвычайное заседание. Посыльный настаивал на немедленном отъезде. Князь готов был обругать этого человека, испортившего ему настроение, но в его очень ленивом мозгу зашевелилась мысль об ответственности перед нацией и народом, и он встал: