Низверженное величие

Караславов Слав Христов

— Еду…

Пока князь одевался и прощался со своей ласочкой, ему удалось сказать шоферу, чтобы он уже сегодня отвез ее в Самоков и больше ею не занимался. Пусть заботится о себе сама.

Сидя рядом с чиновником регентской канцелярии, князь Кирилл задумался, слегка прикрыв глаза. Заседание не состоялось, его не дождались, но вопрос, который взволновал обоих сорегентов, касался Италии. Время ничего тут не переменило, все та же Италия — и в политике, и во дворце. От Италии он получал только плохие сюрпризы, например сноху. Он улыбнулся своей остроте и как-то по-домашнему сказал:

— Господа, ну, давайте-ка посмотрим, чем нас так взволновала Италия…

Служащие регентской канцелярии молчали. Начальник встал и подал

ему заранее подготовленную папку… Князь Кирилл небрежно взял ее и отправился в кабинет. Он долго перекладывал папку из руки в руку, не любил он документов, книг, чтения. Раскрыл твердые корочки. Донесение показалось ему довольно длинным, читать не хотелось, и потому он нажал кнопку звонка. Снова появился шеф канцелярии, слегка склоненный, безупречно одетый по последней моде.

— Ну-ка, садитесь, давайте посмотрим, что именно их обеспокоило…

Начальник канцелярии взял папку. Сообщались некоторые подробности об отстранении и аресте Муссолини, о подписании Италией капитуляции, о роли короля Виктора Эммануила III и маршала Бадолио. Высказывалось предположение, что, как только западнее страны укрепятся на итальянской территории, они попытаются бомбардировать наши города. Эти сведения были присланы послом Драгановым, который находился в Берлине. Сообщались и другие подробности, был и такой полувопрос: как следовало бы в этой ситуации проводить беседы… Он не объяснял, с кем и какие беседы, но что-то явно имел в виду…

Князь Кирилл лениво постучал пальцами по столу, положил ручку на чернильницу и как-то неопределенно сказал:

— Драганов преувеличивает… Самолеты… Города… Пустое дело. А об Италии пусть заботятся другие! Макаронники… — И он встал, давая понять, что разговор окончен, но тут же добавил: — Скажите, что я уехал и не буду в Софии два дня…

Он даже не дождался, когда шеф канцелярии выйдет. Указал ему, куда положить папку, и поскорее покинул кабинет. В Софии был довольно солнечный день. Князь огляделся, чтобы понять, пришел ли его шофер, не нашел его и позвал дежурного. Молодой человек, одетый в кожанку, в пилотских очках, открыл князю дверцу и сам сел за руль. Князь сказал:

— Во дворец.

Кирилл спешил переодеться. В особом кабинетике одного весьма фешенебельного заведения его ждали игроки в покер. Об этом договорились еще три дня назад. Когда он вошел во дворец, его поразила полная тишина. Черные знамена, приспущенные перед входом, еще более нагнетали ее. Продолжался сорокадневный траур. Князь пересек салон с намерением зайти в канцелярию на верхнем этаже, но остановился. На сегодня хватит ему одной канцелярии. По его мнению, он уже вполне отработал то, что надо.

Поколебавшись, куда же идти, он снова взглянул вверх и увидел Евдокию, которая явно ожидала его.

— В чем дело? — спросил он.

— Я жду тебя с утра, — был ответ. Ее черное траурное одеяние почти касалось пола, лицо еще сохранило морской загар после отдыха в Евксинограде, и потому, несмотря на траур, она выглядела свежей и не по годам молодой.

Кирилл поднялся по лестнице с видом ужасно переутомившегося человека.

— Ты ждешь меня!.. Всюду все меня ждут!

— Тебя ищет господин Филов.

— Знаю. Не столь это важно… Я уже был… Опять о капитуляции макаронников… А где наша?

— Мы с царицей были на заутрене, а потом она поехала к детям в Царскую Бистрицу… Измучилась, бедняжка…

— Ладно, ладно! — пренебрежительно махнул князь рукой. — Она в печали о своих. Кто знает, что еще будет с Виктором Эммануилом. Гитлер так просто не оставит арест дуче.

— Это не коридорный разговор! — сказала Евдокия и взмахом руки пригласила его следовать за собой.

18

Фрау Бекерле ушла вместе с Китой. Богдан Филов снова сел за дневник. Много чего надо еще записать. Он решил поработать допоздна, чтобы продумать то, что произошло, сделать выводы для себя и выводы о тех

людях, которые после смерти царя и в период избрания регентов доставили ему неприятные хлопоты. С девятого-десятого августа по двадцать первое сентября он не вел записей, и потому надо было день за днем восстановить образы, слова, высказанные и невысказанные намерения, ссоры с людьми. Надо суметь описать все так достоверно, как это было на самом деле. Он придавал дневнику — живой памяти — большое значение, надеясь, что он поможет ему в будущем при написании развернутых мемуаров. Сколько людей терзали свой мозг воспоминаниями, но, когда надо было вести регулярные записи о прошлом, они не смогли стать добросовестными регистраторами и быть по крайней мере точными. Он не хотел, чтобы в его мемуары прокралась глупая претенциозность и легковесность мадам Султаны Рачопетровой, которая идет по острию злободневной сплетни и неприкрытого удовлетворения своим положением любимицы царя. Он хорошо знает, что никто не продержится на кончике иглы всю жизнь, знает, что такая же участь ожидает и его и, когда он останется наедине с собой, без государственных забот и друзей, тогда дневник поможет восстановить часть болгарской истории.

Филов открыл окна в кабинете. Повеяло вечерней сентябрьской прохладой, легчайший ветерок прошелестел бумагой на столе и затих. Странное одиночество заполнило его душу, апартаменты, мир. На улице царила необычайная тишина, отдаленные детские голоса не нарушали ее — их звуки долетали сюда приглушенными, неясными. Богдан Филов вдруг почувствовал, как непонятный страх вползает в душу, и ему даже почудилось, что кто-то вышел из комнаты. Он закрыл окно, зажег настольную лампу и легонько приоткрыл дверь. В холле никого не было. Собака лежала на ковре, голова между передними лапами, глаза светятся хитро и лениво. Как только хозяин позвал ее, она радостно отозвалась. Похоже, и ей не нравилась тишина. Погладив ее длинную белую шерсть, новоиспеченный регент взял золотую ручку и наклонился над чистой страницей.

Филов был педант и старался быть педантом во всем. Старая привычка ученого, который любой найденный осколок должен осмотреть со всех сторон и подробно описать, сказывалась и теперь. С такой же точностью вел он и записи в дневнике, но только в ином плане: подробности были не так важны, как крупные вопросы и крупные факты. Смерть царя побудила его вспомнить все: комнату, врачей, Севова, себя, князя, царицу, Евдокию, появление Габровского, медицинский протокол и докторов Кирковича, Рассолкова, Пончева, Даскалова, Александрова и Балабанова. Бледное лицо Его величества, открытые глаза и открытый рот, свое объятие с князем, сокрушенную царицу и изворотливую царскую сестру, которая сказала ему: «Сегодня, господин Филов, вам надо хорошо владеть собой». Канцелярию, где генерал Михов составил обращение о смерти царя и о воцарении Симеона… Филов писал, но чувство, что кто-то смотрит через плечо, не покидало его. Этот некто упорно нашептывал ему: быть сдержанным, внимательным, не входить в подробности и не забыть дать объяснение отсутствию царского завещания. Вопрос о нем будет волновать многих людей. Филову было ясно, что он не может сказать правду. Она причинила бы вред многим заинтересованным лицам, включая и его самого. Если проболтаются, то он не поручится за доброе окончание своей карьеры. Теперь, когда выборы регентов прошли, когда Конституция была хитро обойдена, ему надлежит оставить грядущим поколениям очень неясную версию об этом завещании, в которой будет преобладать мысль, что оно не существовало. Но как объяснить желание царского камердинера встретиться с ним наедине, где-либо вне дворца, чтобы сказать ему что-то очень важное? Ведь, по словам Севова, лишь камердинер знает об утаенном завещании. Если начнут болтать, то выяснится, что он, Филов, не хотел его выслушать. Хорошо пока то, что камердинер больше не появлялся и не напоминал о себе. Похоже, Севов сделал все как надо…