Ночь в Кэмп Дэвиде
Шрифт:
— Ты прямо как на голову свалился. Джим. А я-то думал, что наш молодой шотландец сейчас в Висконсине, наслаждается плодами своего успеха.
— Да, у меня теперь есть шанс, Пат. Но я рад, что всё это случилось уже после того, как ты заявил, что не станешь больше выставлять своей кандидатуры. Я никогда не говорил тебе об этом, Пат, — но я тебе искренне сочувствую. Тебе просто здорово не повезло.
О’Мэлли в ответ только махнул громадной рукой:
— Ну уж, своё сочувствие, молодой человек, оставь-ка лучше при себе! С этим всё покончено раз и навсегда. Теперь
Джим кивнул:
— Налей мне, пожалуйста, чистого шотландского.
О’Мэлли укоризненно покачал головой, его дряблые щёки затряслись:
— Вас там, в Айове, воспитывают на первоклассном виски с содовой, а потом вы приезжаете сюда, на восток, и опускаетесь до неразбавленного шотландского.
Из длинного ряда бутылок на нижней полке шкафа вице-президент выбрал одну, налил из неё в чистый бокал и, протянув его Маквейгу, откинулся в кресле. На улице к тому времени стемнело, и О’Мэлли включил торшер, стоявший тут же, возле кресла. Две стены комнаты были доверху уставлены книжными полками, две другие — увешаны надписанными фотографиями политических деятелей обеих партий.
Заметив взгляд Маквейга, вице-президент сказал:
— Немного из них осталось в живых, — я, видно, засиделся. Ну, что ж, молодой человек, давай выкладывай, что там у тебя такого срочного.
— Да, Пат, слоняться вокруг да около нет смысла. Дело в том, что у нас тут, в Вашингтоне, происходит нечто ужасное, и если подозрения мои верны, то нашей стране угрожают серьёзные неприятности.
— Что же ты подозреваешь?
— Я подозреваю… — Джим нерешительно запнулся. — Я подозреваю — на основании своих личных наблюдений и некоторых дополнительных доказательств — что у президента Холленбаха тяжёлая форма психического расстройства!
Джим хотел было продолжать, но невольно остановился, застигнутый врасплох значением сказанного им. Как долго и мучительно он размышлял над этим, Грискому рассказал обо всём вкратце, не называя имён, и вот впервые произнёс вслух имя. И слова его показались ему какими-то далёкими и невесомыми, словно он швырял камешки в глубокий каньон, а теперь ждёт, пока до него донесутся звуки ударов. Потом воображаемое эхо слов исчезло, и в комнате воцарилось молчание. О’Мэлли дымил сигарой, в упор глядя на Маквейга, точно выискивая в его словах скрытый смысл.
— Скоро сорок лет как я занимаюсь политикой, и мне впервые приходится слышать такое страшное обвинение!
— Я знаю, Пат. Но вот уже две недели меня одолевает эта мысль и, боюсь, скоро доконает. Я пришёл к тебе потому, что ты единственный, к кому можно обратиться с таким делом. Но только это долгая история, и тебе, пожалуй, нужно выслушать всё с самого начала.
На этот раз Джим рассказал обо всём подробно, не назвав только имя Риты. Он начал с первой встречи в Кэмп Дэвиде, стараясь как можно точнее передать её мрачную атмосферу. Рассказал о загадочной вспышке ярости Холленбаха в связи с делом О’Мэлли и о безумных его нападках на Крейга Спенса и банкира Дэвиджа. Описывая вторую встречу с Холленбахом в Кэмп Дэвиде, когда президент поведал ему о своём «Великом плане», Джим постарался вспомнить все подробности этой сцены. Рассказал, как сверкали глаза Холленбаха и как невнятна была его речь, упомянул о его маниакальном намерении использовать вооружённую силу против европейских государств. Потом он перешёл к последующим событиям: поездке Флипа Карлсона в Ля Бёлль, допросу, устроенному из-за этого Лютером Смитом, слежке ФБР и допросу Риты. Не называя её имени, он всё же намекнул о своих отношениях с ней и передал содержание их сегодняшнего разговора. Рассказ занял более получаса.
О’Мэлли ни разу не прервал Маквейга, он не спускал с него пристального взгляда и только иногда косился в сторону,
Когда О’Мэлли наконец заговорил, голос его прозвучал неестественно тихо:
— Джим, знаешь, какое ты производишь впечатление?
— Не понимаю, что ты хочешь сказать.
— Я хочу сказать, что всякий, кто тебя выслушает, придёт к выводу, что параноик не Холленбах, а ты.
У Джима возникло знакомое уже ощущение болезненной пустоты в желудке. Сначала Гриском, потом Лютер Смит, и вот теперь ещё Патрик О'Мэлли!
— Господи помилуй, Пат, — воскликнул он, но, заметив, что голос его дрожит от возбуждения, сделал усилие и постарался говорить непринуждённо. — Скажи честно, Пат, неужели ты, правда, думаешь, будто я сумасшедший?
— А ты посмотри-ка на факты, — ответил О’Мэлли. — Вот ты сидишь здесь передо мной, тебе тридцать восемь лет, ты сенатор первого срока — мальчишка в нашем деле — и выставляешь свою кандидатуру на должность, которую занимаю я. Чем это не мания величия? Потом ты рассказываешь мне, что за тобою охотятся агенты ФБР и что тебя преследуют серые и чёрные «седаны», управляемые таинственными молодыми людьми. Разве это не мания преследования? И — давай уж начистоту! — ты несомненно находишься в крайне возбуждённом состоянии.
Вице-президент поглубже устроился в кресле, глаза его смотрели на Маквейга неотступно и пристально, лицо сохраняло выражение мрачной задумчивости.
— Джим, позволь мне напрямик задать тебе один вопрос. Почему ты так стараешься доказать, что президент Соединённых Штатов безумен?
Маквейгу показалось, что он с головой окунулся в непроницаемый туман. В нём так всё и кипело от злости, но он переборол себя.
— Пат, — сказал он очень тихо, но внятно, — поверь мне, я бы скорее согласился, чтобы повредился разум у собственной моей дочери, чем оказаться впутанным во всё это дело. И с какой стати мне понадобилось бы это именно теперь? Ты, наверное, ничего об этом не знаешь, но только Холленбах сам вызывал меня к себе и сказал, что хочет видеть меня своим помощником. Не я заварил всю эту канитель с выборами, Пат. Это его идея, он сам предложил это и взял на себя всю организацию. И кампания, открытая в мою пользу в Висконсине, — дело исключительно его рук. Я не преувеличиваю. Так что, сам понимаешь, если я сейчас буду помалкивать, то 20 января следующего года сделаюсь вице-президентом страны. И ты хорошо знаешь это, Пат, — ведь у республиканцев нет ни единого шанса. Так зачем мне нужно портить самому себе всю обедню, скажи ты мне ради бога?
— Именно этот вопрос я и задаю себе, Джим, — сдержанно проговорил О’Мэлли, — но ответа не нахожу.
— Слушай дальше, Пат. Только не заставляй меня произносить речи о конституции, о демократии и прочем. Конечно же, мы все их почитаем и делаем всё от нас зависящее, чтобы сохранить их в том виде, в каком они существуют. Но только тут всё гораздо проще, Пат! Я начинаю о себе думать как о профессионале, пусть ты даже и не считаешь меня таковым. И как профессионал, я не желаю, чтобы мною командовал безумец!
О’Мэлли неожиданно улыбнулся, в первый раз с тех пор как он налил шотландского виски в бокал Джима.
— Вот теперь я вижу, что ты говоришь на моём языке, — сказал он и потянулся за пустым бокалом сенатора. — Тебе надо ещё выпить, да и мне тоже не мешает.
Приготовив напитки, О’Мэлли уселся, поднял бокал и улыбнулся:
— Ты мне нравишься, Джим. И всегда нравился. Нет, конечно, я вовсе не думаю, что ты свихнулся. Но и согласиться с твоими выводами я не могу. Если даже ты и прав, то разве не возможно, что это у Марка временное состояние, как предположил Гриском? Почему ты думаешь, что надо принимать срочные меры?