Ночное солнце
Шрифт:
Машина пускается в свой долгий и опасный путь. Начальник политотдела внимательно следит за местностью. Взгляд его перебегает от предмета к предмету, цепко задерживаясь на всем подозрительном. Но мысли его заняты предстоящей работой. Он продумывает каждый свой шаг, который надо будет сделать, прибыв на место. Вспоминает людей, оценивает их возможности. Незаметно набегают воспоминания…
С какими только невероятными случаями не сталкивается политработник! Хоть такой, например, происшедший незадолго до учения.
Начальнику
— То есть как собирается в самоволку? — спрашивает полковник Логинов взволнованного замполита. — Что значит «собирается»? Он что, объявление об этом вывесил?
— Никак нет, товарищ гвардии полковник, его товарищ доложил. Пришел, говорит: «Я хоть и друг, а здесь считаю нужным доложить, а то этот… ну, словом, дурак совсем пропадет».
— Погодите, замполит, докладывайте все по порядку.
Замполит доложил. Оказалось, что в далеком уральском городке, откуда Рукавишников был родом и где живет его семья, младший брат солдата ввязался в драку, кого-то избил, и его будут судить. А Рукавишникова должны принимать в комсомол.
«Поеду, так ему, подлецу, морду набью, что он не в тюрьму, а в больницу на год ляжет, — негодовал Рукавишников, — он же всю жизнь поломал и себе и мне, выходит».
Рукавишников рассуждал так: брата посадят, а кто же тогда родственника уголовника примет в комсомол? Да еще оставят ли в ВДВ?! А ему без ВДВ жизни нет. Первый разряд по парашютному спорту имеет, может, в училище пойдет…
А брат, подлец, таким тихоней всегда был, пятнадцать лет щенку, а не успел Рукавишников-старший в армию, тот себя и показал: избил один троих, бугай здоровый, по боксу разряд имеет.
Рукавишников считал, что жизнь его кончена, он понимал, что ни с того ни с сего, тем более накануне учений, его не отпустят, и решил сам слетать домой и расправиться с братом.
Со временем он бы сообразил всю нелепость такого поступка, горько жалел бы о сделанном. Но поздно. Рукавишников поделился своим решением с ближайшим другом, а тот после мучительных колебаний решил, что надо доложить замполиту. Таков его долг, как истинного друга.
— Вызовите ко мне солдата, — приказал полковник Логинов.
Когда Рукавишников явился, он долго смотрел на него. Не требовалось быть столь глубоким знатоком людей, каким был полковник, чтобы определить, насколько измучен солдат. Казалось, он держит себя в руках из последних сил. Под глазами залегли синие тени. Тоскливый взгляд устремлен в пространство, пальцы дрожат…
— Садись, сынок, — сказал полковник Логинов и без всяких предисловий задал вопрос: — В чем брата обвиняешь — подвел тебя?
Рукавишников не удивился. То ли ему казалось, что все наслышаны о его беде, то ли моральные силы его были на пределе.
— Подвел, товарищ гвардии полковник, — он говорил тихо, зло, с упрямой убежденностью в голосе.
— Суд был? — спросил полковник.
— Не был еще…
— Значит, суд ничего пока не решил. Не осудил. А ты, Рукавишников, уже вынес приговор. Для тебя все ясно, сомнений нет, брат виновен, и приговор надо приводить в исполнение. А кто приведет? Советская власть? Ничего подобного! Сам же Рукавишников — он и судья, и прокурор, и милиция. Он не ошибается, он все знает…
— Верные люди написали, товарищ гвардии полковник, — в сердцах перебил полковника солдат, — вот, вот же! — Он торопливо расстегнул карман, вынул смятые листки, совал их в руки начальника политотдела. — Вот! Три письма получил, товарищ гвардии полковник. Что ж, все врут?
Некоторое время полковник Логинов смотрел на Рукавишникова, давая ему успокоиться, потом заговорил негромко, неторопливо:
— Давай разберемся, сынок. Без истерик, спокойно. Виноват твой брат или нет, это еще бабушка надвое сказала. Допустим, виноват, подвел тебя. Это что, причина, чтобы теперь ты других подводил?
— Я никого не подводил, товарищ гвардии полковник. Я б с ним сам…
— Никого? — перебил начальник политотдела, — а свой взвод, роту, полк, товарищей своих? Тех, кто дал тебе рекомендацию? Замполита? Меня? Десантников-гвардейцев советских? Нашу армию? — Полковник Логинов говорил все громче, в голосе его теперь звучал металл. — Учения на носу. В любой момент часть могут поднять по тревоге. А рядового Рукавишникова нет в строю. Так кто ж кого подводит? Об этом подумал? Только о себе думать можешь? О своих делишечках, не о главном деле?
Рукавишников молчал, опустив голову.
— Иди, солдат, иди и подумай. Завтра в девять быть снова в моем кабинете.
И когда, совсем уже приунывший и потерянный, Рукавишников наутро вновь явился к начальнику политотдела, тот сказал ему:
— Значит, так, сынок, связался я с прокуратурой твоего города. С братом все в порядке. Намял он бока кое-кому, но в порядке необходимой самообороны. Те сами на него напали. Переусердствовал немного, да ничего серьезного. Это раз. «Верных» людей твоих, что писали тебе, уволь с работы: надо знать, что говорить, а не сплетнями заниматься. Это два. Что в брата собственного не поверил — тебе минус, что собрался сам вершить суд и расправу — тем более. Что намеревался самолично домой заявиться порядок наводить — тут, как говорится, и слов не подберешь. Сбежал бы — пошел под трибунал. Но за одно намерение, как известно, не наказывают. Тем более хочу надеяться, ты бы все-таки осуществлять его не стал. Но из всей этой истории ясно, что тебе в комсомол рановато, тут двух мнений быть не может. Можете идти, рядовой Рукавишников.
Однако позже полковник Логинов изменил свое мнение. Он изменил его, когда узнал, как проходило комсомольское собрание, в повестке которого стоял вопрос о приеме Рукавишникова. Ни замполит, никто другой ничего по указанию начальника политотдела о происшедшем никому не сказали.
Собрание шло как обычно. Выступили рекомендующие, рассказал о себе сам кандидат. Собрались уже голосовать. И вдруг Рукавишников неожиданно вновь попросил слова. Встал, тяжело вздохнул и в наступившей тишине сам все рассказал.