Ночной карнавал

Крюкова Елена Николаевна

— Так бежим посмеемся!

Мадлен и Хлыбов взялись за руки и побежали.

Они вбежали в гущу Карнавала — и пляшущая толпа обняла их, затормошила, затрясла, растащила, ввергла в новые воронки танца, кокетства, страшной игры. Мадлен удалось напоследок расцеловать генерала еще раз в щетинистую щеку, изборожденную морщинами и шрамами. Крепко же тебя били в Рус, рубили. А любили ли?..

«Любили, — сказали ей его глубоко сидящие, горящие глаза. — У меня в Рус была девушка, как две капли воды похожая на тебя. Может, это ты и была. Я забыл. Я не помню, как звали ее. Так же, как и тебя. Мария… Маргарита…»

Он затряс головой.

Он не помнил ничего. Он сморщился и заплакал, и толпа, безжалостно хохоча, разорвала их, как тюлевую маску.

Мадлен озиралась. Вскидывала руки. Выбрасывала ногу в дерзком па. Ее обхватил за талию чернобурый медведь, цыган сунул ей в руки бубен: пляши! Вот так пляска! Так же пляшут у них в Рус — с цыганами, с черным медведем, на синем снегу, на искристом льду! Ну, сейчас она им покажет!

Ей неважно было, зверь настоящий или это мужик, переодетый на Карнавале в медведя.

Она ударила в бубен, и медведь заплясал, затопал, замахал лапами, завертел тяжелой, как чугунок, головй туда-сюда, туда-сюда. Подпрыгнул. Заревел.

Мадлен била в бубен. Медведь ревел. Дамы и кавалеры заткнули уши.

— О, увеселение Рус!.. Как изысканно!.. Какая прелесть!.. Бездна фантазии!.. В низовьях Роны, знаете ли, водили обезьян, заставляя их плясать… савояры заставляли прыгать сурков в клетке… а тут, видите ли, огромный зверь, медведь… это отлично придумано!.. Пляши, пляши, золотая девушка!.. Мы заплатим тебе золотыми монетами…

В Мадлен и медведя полетели монеты, блестя в свете люстры. Мадлен без устали била в бубен, кувыркалась, прошлась колесом, села на шпагат. Красная Мельница?! А может… может, это те ряженые, на той широкой снежной площади… на Святках…

Медведь лапой чуть сдвинул маску.

Мадлен увидела блеснувший человечий глаз. Лысую гладкую голову.

Человек-яйцо. Вот он.

У нее похолодела покрытая потом спина, но она не выпустила бубен из руки. Продолжала бить в него, ударять, вызванивать бешеный, горячий, страстно бьющийся ритм. Так бьется сердце, Мадлен. Твое сердце.

Медведь наклонил морду к Мадлен.

Публика услышала рев. Засвистела, захлопала.

Мадлен — вслед за ревом — четкий шепот:

— Мы все здесь. Мы следим за тобой. Один неверный шаг — и твой муж…

Мадлен забила в бубен неистово.

Ее лицо оказалось вровень с медвежьей мордой.

— Отстаньте от меня, — проговорила она тихо и властно. — Я все знаю. Вы не посмеете нас тронуть. Ни меня, ни его. До тех пор, пока я не отдам вам то, что вы хотите.

Ей надо оттянуть время.

Тяни, Мадлен, тяни. Изо всех сил. Сколько сможешь.

Они же никогда не увидят, как ты дрожишь. Как все в тебе, женщине, трепещет и бьется. Они увидят только твою бестрепетную, веселую улыбку в пол-лица, сверкающие зубы, сыплющие искры яркие глаза.

— Так отдай.

— Еще рано.

— Не наплясалась, что ли?

— Догадливый.

Мадлен ударила в бубен в последний раз и бросила его в толпу так же, как бросала шкатулку в пруд. Утки, разлетайтесь, не то я попаду вам по голове. Прячьте клювы под крыло. Гогочите. Плывите. А я полечу!

Она полетела по залу, и навстречу ей полетел он, родной.

Единственный.

Князь подхватил ее в танце, вальсируя, — о этот вальс, их вечный вальс! — и они полетели дальше по залу вдвоем, по пространству, по времени, которое преодолели любовью и верой, по воздуху, по горю и счастью, и

он, танцуя, целовал эти ямочки на щеках, эти сияющие, полные слез счастья глаза, эти губы, эти жемчужные зубы, этот вспотевший горячий лоб, эту гибкую лебединую шею, прижимал эту страстно дышащую грудь к своей груди, и вся она была — желание и любовь, вся — красота и упоение, и она цвела меж его стиснувшими ее крепкими руками, как огромный цветок, как розовый пион, как белый георгин, как золотая хризантема… хризантема! — зачем так волнует ее, бередит ей душу эта махровая, сказочная китайская птица, эта Снежная Царица цветов?!.. — зловещая тайна есть в ней… — а он все обнимает ее, все сильнее, все крепче, все таинственней, все любовней и все нестерпимей, вот она уже чувствует под платьем его тело, вот слышит, как бьется, не в силах совладать со страстью, его сердце, и, о чудо, она тоже будто обнажена перед ним, хоть ее и облекают сверкающие тряпки, они оба друг с другом, как голые, как в любви, как на разметанном в исступлении соединенья ложе, — а это танец, это их вечный танец, это их вечный вальс, ну, танцуй же со мной, ну, обнимай же меня так, вот так, — Мадлен чувствовала, как горячее любимое тело напряглось, как тугой и острый жезл мужа бился, ища врата жены, Золотые Ворота, из которых не было выхода и возврата, — и он в танце целовал ее грудь, и она закидывала руки ему за голову, за шею, и выгибалась, и откидывалась назад, и музыка гремела, а вальс крутил их метелью, вьюгой, — о моя метель, люблю тебя, и я тебя, буран мой, — и общая дрожь била их, и стон страсти и счастья одновременно вылетел из губ их, растаяв в накатившей, белопенной волне, сотрясшей их до основанья, до тайн существа музыки.

— Мадлен!.. Моя Мадлен!..

— Я люблю тебя… я… так люблю тебя…

Муызка замедлила яростный бег. Он держал ее бережно, давая ей отдышаться. Слизывал языком, снимал целующими губами росинки любовного пота с ее щек, висков.

— Милый, — сказала Мадлен прямо в ухо Князю. — Они все здесь.

Он понял, кто. Побледнел.

— Этого надо было ждать. Мы уйдем. Они не посмеют остановить нас.

— Они посмеют все. Ты не знаешь их. Граф и Черкасофф сейчас заодно. С ними еще один. Он страшен.

Она содронулась, вспомнив человека-яйцо.

Они танцевали медленный танец, и он касался губами ее пышных золотых волос.

— Что будем делать? Что хочешь делать ты?

Он спрашивает ее. Но ведь она женщина. В семье приказывает мужчина.

Мадлен, Мадлен… помнишь, как говорила матушка твоя: умная жена — мужу госпожа…

— Давай сделаем так, родной, — сказала она, вальсируя медленно и плавно, держа его за откинутую в сторону руку. — Беги сначала ты. Я пока останусь. Ты убежишь через балкон. Я помогу тебе. Не спорь. Я знаю, как. Я люблю тебя.

— Мадлен, я не оставлю тебя здесь одну!

— Я люблю тебя, — повторила она твердо, наперекор мягкой и вкрадчивой музыке, лившейся им в уши. — Ты смысл моей жизни. Если будешь жить ты — буду жить и я. Без тебя мне жизни не надо. Я сделаю веревочную лестницу из… — она оглядела себя, — из своего платья. Идет оно к черту. Ты спасешься. Ты спустишься вниз, уйдешь, перехитришь их. Ты будешь ждать меня на вокзале Сен-Сезар под часами.

— Ты не сможешь скрыться от них!

— Смогу. Я все сейчас смогу. Я плачу, когда говорю на языке Рус. Плачу, когда слышу речь родины. Скажи мне что-нибудь родное. Прошу тебя.