Ночной карнавал
Шрифт:
Она сдернула с себя кружево и бросила в угол каморы.
Все произошло быстрее ураганного порыва. Нутро извергает крик; пахнет перегаром; чужое тело, пронзившее ее плоть, подвыпило в праздник, выкрало чистый спирт из кастеляншиной каптерки. Ну, все?.. Да, это все. И это — все? Сон, ты слишком быстро кончился. Я не успела тебя запомнить. Я запомнила тебя навсегда. Накрепко. Кровью. Нутром.
Запомнила свою плату за свободу — деньгу в виде круглого девичьего живота, белую теплую монету, брошенную в пасть человеческому зверю.
Надсмотрщик, хрипя, слез с Мадлен. Натягивал,
— Сука, — бормотнул. — Лежи тут. Если вякнешь кому…
— А сейчас, — сказала Мадлен спокойно, вставая со скамьи, поднимая исподнее кружево и влезая в него ногами, — ты пойдешь вместе со мной на кухню, проведешь меня к черному ходу и откроешь дверь.
— Что?! — расхохотался он. Положил кулак на ручку двери карцера. — Ты соображаешь, что городишь?! Сейчас Господин Воспитатель…
Он не договорил. Рука Мадлен поднялась к щеке. Медленно, так же неотрывно глядя мужчине в глаза, она запустила ногти в белую мякоть нежной девичьей кожи и повела руку вниз, к подбородку. На белизне щеки проступили, сочась кровью, страшные полосы.
— Ну, зови Воспитателя, — сказала Мадлен, беспощадно расцарапывая себе лицо. — Зови всех. Я скажу, что ты меня изнасиловал. Избил. Прощайся со своим рабочим местом. Я знаю, что в Эроп не так-то просто найти рабочее место. Окажешься на улице. Твои дети будут плакать от голода. Твоя жена проклянет тебя. Будешь просить милостыню. А то Воспитатель прикажет жестоко наказать тебя. Прибить. Ты ведь посягнул на его собственность. На меня. Ну, иди, кричи! Что ж ты не кричишь?
Надсмотрщик забегал глазами. Его лицо напомнило ей мышью мордочку. Ах, хорошо бы ему сделать себе мышиную маску на карнавале. Она никогда не увидит больше девочек. Никогда не скажет им: сшейте для надсмотрщика мышиную маску. Никогда не будет хлебать с ними баланду из жестяных мисок в засиженной мухами столовой. Сейчас он выведет ее через кухню к замшелой двери черного хода, и она уйдет отсюда навсегда. Без котомки? Без поклажи?.. Имущество человека — свобода. И широкая дорога. У нее будет много денег. И манто из голубых норок, как у Царицы. Дайте срок. Святая Ночь кончается. Значит, наступит для нее Святой День.
— Веди меня! — грубо крикнула она ему. — Скорее!
Он тупо глядел на ее расцарапанную щеку, взвешивая все за и против. Потом, вздохнув, отворил дверь карцера, ненавидяще кивнул ей: вперед. Делать было нечего. Девчонка обхитрила его великолепно. Стерва. А если погоня?.. Бесполезно. Она прицепится сзади к любому экипажу. К конке. К автомобилю. А то и прямо к шоферу сунется. Расплата у нее одна. Она за этим не постоит.
— Иди, иди. Шевели ножками. Дьяволица. А мне что за твой побег будет?! Ты не подумала?!
Мадлен шла впереди надсмотрщика, глядя вперед, в темноту, горящими, как у кошки, широко открытыми глазами. У нее болел живот. Ей хотелось есть. Она так и не попробовала праздничных пирогов с капустой и вареньем. Она не попрощалась с Веро и Марго.
Пройдя в безмолвии клубком мрачных запутанных коридоров, они оказались на пустой кухне, насыщенной запахами гари, подгорелых шкварок, печеного теста, керосина и газа. Молчаливо
Они подошли к забухшей двери, обитой ободранной кошачьими когтями черной клеенкой.
Мадлен обернула лицо к надсмотрщику.
— Беги, — бросил он жестко. — Твое счастье. Твоя взяла. Обхитрила. Дай Бог тебе всегда в жизни удачи.
Мадлен смотрела на него. Он смотрел на нее. Они были товарищами по несчастью. Они выкрали друг у друга счастье: она — свободу, он — мужское наслаждение и нищее жалованье.
И она внезапно обняла и поцеловала его — крепко, тепло, по-человечески и по-женски, на прощанье, на радость, в благодарность.
И он, смутившись, прижал ее к хрипло дышащей груди.
На улице, за стенами Воспитательного дома, дул ветер и крутился снег. Зима в Эроп стояла суровая. Обычно в этих краях бывало теплее. В Эроп выращивали виноград и персики, и садоводы безумно боялись подобных холодов — после них сады умирали и возрождались только через год, другой. Мадлен, ежась, побрела по темной улице, потом побежала. Какой дурак в Рождество слоняется по зимнему городу? Кто спасет ее… хотя бы на мгновенье?..
Ей надо пережить мгновенье. Но вся жизнь — это череда мгновений. Замучаешься их пережидать. Не надо никогда ждать. Надо жить.
А вот прекрасная повозка! Железная повозка!.. Машина… На обочине… Водитель там, внутри, он дремлет… Она сейчас откроет дверь… Скажет…
Ручка машинной двери была холодна, как извлеченная из могилы кость.
— Господин не скучает? — ослепительно улыбнулась Мадлен.
Мужчина, сгорбившийся за рулем и до появления Мадлен дремавший, встряхнул головой и заспанными глазами уставился на девчонку в бедняцком, порванном на груди и животе платье, в тяжелых немодных башмаках, склонившуюся к двери его машины с недвусмысленной улыбкой.
Он выдернул из кармана фонарик и посветил в лицо уличной гостье. Хороша. Даже не верится. С таким лицом у стойки бара стоять стыдно. Это лицо — для блестящих раутов. Для театральных лож. Для королевских приемов. Для великолепных балов. Для высшего света и великой знати это лицо, а не для заплеванной улицы. Снежная крупка набивается в ее волосы жемчугами. Он криво усмехнулся и распахнул дверцу шире. Подвинулся.
— Влезай, — хлопнул по сиденью. — Куда путь держим?
— Никуда, — маняще улыбнулась странная девчонка. — Куда хочешь. Можно к тебе.
— Кто ты такая?.. Ночная бабочка?..
— Вроде, — стрельнула она вбок яркими глазами. Вот это глазки. Каждый по плошке. Синие кабошоны. За один — по сто миллионов вшивых денег старушки Эроп.
— А точнее?..
— Ты слишком любопытен.
— Откуда-то сбежала?..
— А если и так?
Мужчина снял руку с руля, опять залез в карман. В свете фонарика, брошенного на сиденье, сверкнул золотой портсигар.
Мадлен мазнула по золоту портсигара глазами. Улыбнулась. Золото могло быть поддельным.