Ночной карнавал
Шрифт:
Надо спешить. Лестница. Из всех комнат доносится зычный храп. Праздничный народ спит. Она напилась коньяку, ее шатает. Или это у лестницы, ведущей на чердак, кривые ступени? Держись за перила, Мадлен. Не упадешь. Крепче вцепляйся. Какая темень. Глаз выколи. Чердак, сочленения дубовых балок, запах раструсенного на клочки летошнего сена. Сено… в нем могут быть васильки… что, что?!.. Цветки из сказки… Шмель садится на василек и засыпает… сладко, сладко… Как пьяный Март за столом?!..
Она кралась вслепую. Таращилась. Куриная слепота. Все равно не видела ничего. Рядом с ней раздалось дыхание. Рванулась тень. Крепкие руки схватили ее. Худые жесткие пальцы властно сжали ее плечи.
— Кого черт принес?..
Шепот повис во тьме паутиной.
Мадлен огрызнулась:
— Не слишком-то ты любезен… Лурд.
— Ты знаешь мое имя?.. Кто ты?..
— Зажги огонь. Сейчас все скажу. Лурд, у нас мало времени.
— Для чего мало? — спросил Лурд, зажигая спичками щепку, извлеченную из вороха сена. — Для того, чтобы вволю позабавиться?.. Любишь кувыркаться на сене… красотка?.. Ты Этьенова зазноба?.. или тебя Март приволок?.. Они мужики не промах… со вкусом… Так как насчет валяния в сене?.. Идет?..
Он потянул ее к себе за полу китайского халата. Черный шелк распахнулся, и во мраке чердака сверкнули перламутр живота и твердая, торчащая земляничина соска.
— Какая грудь, что за грудь, черт возьми, — бормотал Лурд, в то время как пальцы его бродили по ходящей ходуном груди Мадлен; она задыхалась, запрокидывала лицо, губы Лурда вобрали вздернутую шишечку соска. Кусай меня, Лурд. Я вытерплю все. Я не вижу в темноте, молодой ты или старый. У тебя чудесные губы и зубы. Они делают мне больно. Они делают мне сладко и невыносимо. Зачем твой язык гладит мою бедную кожу?.. это же всего лишь нищая, давно немытая кожа, в Воспитательном доме нас мыли из грязных лоханей и тазов, а в воду сыпали горстями хлорку, чтобы мы не заразились песью и паршой, это не парча, не шелк и виссон… не дамасский батист… твой язык спускается ниже… все ниже и ниже…
— Ляг на сено, сюда, — шепнул Лурд, оторвав жаждущие губы от вздрагивающего живота Мадлен. — Ты… девочка?..
— Да, — соврала она и почувствовала, как густо, стыдно краснеет в темноте. Лурд, ты, оказывается, молодой и красивый. Я в темноте это вижу. Это ночь чудес. Я на свободе. Ты возьмешь меня с собой в Пари?.. Не оставляй меня здесь, на чердаке.
Он вел языком, как парчовым лоскутом, по ее груди, вокруг сосков, по животу, по пупку, зарывался лицом в заросли золота. Не бойся. Я сам боюсь.
Его горячий язык вошел в расщелину, отыскал округлившийся женский жемчуг. Вот он, под соком языка. Оближи его. Кто тебе эта девчонка, бедняк Лурд? Ты такой же бедняк, как она. Вы не видите друг друга — на дворе темно. Зима. Волхвы спят в хлеву, а вы на сеновале. Слоны стоят внизу, во дворе, и спят под теплыми попонами, под персидскими коврами; лошади под седлами, утыканными гранатами и цирконами, спят стоя и мотают мордами. Им снятся слепни и отборный овес. И верблюды тихо лежат, подогнув под себя неуклюжие угластые ноги; их морды в сетчатых намордниках, чтоб они не плевались в детей и гостей, а уздечки расшиты жемчугом. Таким, как этот, живой? Жемчуг в его зубах. Улыбка с жемчугом. Прекрасный кадр для дагерротипа. Как он дрожит в его увлажненных слюною губах. Вот он уже сияет весь в его рту. Сотвори чудо, Лурд. Завтра вы расстанетесь. А если…
Такого со мной не было никогда. Там, в Доме… что есть мужчина?.. Грязь, кровь, похоть, тяжесть, ломающая хрупкие кости. Мужчина убивал тебя. Мужчина никогда… что это, Лурд?!.. Зачем это… Пусти… Пусти!..
Он прижал лицо к ее солено пахнущему, залитому белым терпким соком лону и всунул бьющуюся рыбу жаркого языка внутрь, глубже, еще глубже. Мадлен извивалась и кричала. От радости. От боли. От наслаждения. От ужаса.
От страха, что все закончится сейчас и бесповоротно.
Тело Лурда взметнулось над ней голым смуглым флагом. Он вошел в нее быстро, забился в ней, как рыба на остроге. Бери меня. Я твой. А-а-а!
Только миг живет сдвоенное в любви человечье тело; один жалкий миг. Его люди принимают за вечность.
С Мадлен это случилось на земле. Она могла никогда не почусвтвовать вечности. Лурд показал ей вечность. Вечность — два крепко сплетенных тела. Она не видела, каков из себя Лурд. Он не видел ее. Наступит утро. Может, он невозможный урод? Что они скажут друг другу? Ей нужен Пари. Ей нужна свобода и счастье. А таких Лурдов у нее будет еще много.
Нет. Лурд всегда один. И ты его не забудешь, девочка.
— Ты… не девочка, — изумленно выдохнул Лурд, гладя мокрым телом тело Мадлен.
— Я наврала тебе.
— Зачем?.. Я бы не обиделся. Правда, я был вдвое нежнее с тобой, чем обычно с девчонками. Ты меня напугала. У меня еще не было девственниц. А ты откуда свалилась мне на голову?
Мадлен, накидывая на потные плечи китайский халат, загребла в горсть сена и окунула лицо в сухую траву, жадно вдыхая терпкие запахи. Сквозь высохшие стебли текли ее слезы и таяли в сухих цветах, верблюжьих бубенцах, бирюзе и сапфирах.
— Лурд. Я не вижу тебя в темноте. Но это и неважно. Слушай внимательно.
Он насторожился.
— Надевай штаны и бежим.
— Куда бежим?.. Ты что, очумела?.. Ночь на дворе… Праздник… Я к Этьену еле добрался…
— Ты живешь в Пари?
— Да.
— Я должна бежать с тобой. Меня хотят убить.
— Кто?.. Что ты городишь?
— Март. Ты знаешь Марта?
— Ну… так… слегка… продувная бестия…
— Вот он и хочет. Он уже пытался. Я должна убежать отсюда сегодня. Сейчас. Быстро. Пока он напился и спит в гостиной. Ты не дашь мне умереть.
— Не дам, конечно, — выдавил он смешок, — ты славная девчонка и любишься искусно. Я всерьез думал, что ты Святая Мария. Бежать так бежать. Эх, неохота!..
Он лениво влез в штаны, зевнул.
— А может, поспим?.. Я тебя обниму… Согреемся… Здесь так чудесно пахнет травой… Завтра утром поедим объедки с барского стола… Этьен нам рюмочку нальет… Ты все выдумала, про Марта… Он и кошки не обидит…
— Нет.
Они так и вышли в зимнюю ночь — она, подпоясав кожаным ремнем шелковый, в хризантемах, черный халат, он в черной кожаной куртке и высоких сапогах, в надвинутой на глаза меховой шапке, похожий на подвыпившего маркиза: из-под куртки у него торчало заляпанное вином кружевное жабо, — и она впервые увидела того, с кем ей предстояло пройти шматок пути: рыжий, конопатый, с толстым носом, с низким лбом, с подслеповатыми глазками, высокий и худой, как жердь, с кулаками, что постоянно сжимались и разжимались — нервно, болезненно. Ей стало жаль его — лишь на миг. Где осталась их вечность?